На книжных полках в гостиной стояли различные издания пяти романов, которые он опубликовал к этому времени, — весомые свидетельства его труда и воображения. Эти несколько книг принесли ему признание в Англии, а позднее и в Америке, хотя, как я вам уже говорил, он не был полностью удовлетворен ни одной из них. К открывавшей парад «Машине времени» он питал особые чувства, не столько из-за ее достоинств, которых теперь, два года спустя, он почти не находил, сколько потому, что благодаря своему относительному успеху она позволила ему жить писательским трудом. Этот первый роман объемом чуть больше сорока тысяч слов стал для Уэллса счастливым завершением долгого и извилистого пути. Он взял завершавший парад томик «Войны миров», который недавно вышел в издательстве «Хайнеманн», и с величайшей осторожностью подержал в руках, словно речь шла о корзинке с яйцами. Этот роман он тоже любил, хотя в данном случае это объяснялось тем, что он только что вышел в свет, а потому Уэллс еще не успел накопить к нему отвращение, которое со временем неизбежно возникнет, поскольку над ним висело проклятие, чаще всего атакующее именно писателей: его терзало постоянное желание добиться того, что превосходило его возможности. Но надо было признать: как ни крути, ни один его роман нельзя назвать исключительным. То был всего лишь скромный и упорный результат более или менее тяжких, более или менее неблагодарных усилий.
Было очевидно, что он появился в благоприятную эпоху, в период, когда тени Диккенса и Теккерея начали понемногу рассеиваться и привычка к чтению стала распространяться среди новых социальных слоев со своими запросами. Издатели стремились удовлетворить потребности этого читателя, публикуя более молодых авторов, сочинявших романы, которые казались современными, но сохраняли определенную связь с литературой предыдущего поколения. Смена караула происходила под абсолютным контролем: все они были представлены как достойные наследники своих предшественников и часто должны были носить ярлык, характеризующий их как чьих-то продолжателей. Уэллса, скажем, приветствовали как второго Диккенса или нового Жюля Верна. Но несмотря на благожелательное отношение критики и читателей, что во многом объяснялось известной стратегией, его романы могли считаться какими угодно, но только не исключительными. И эта внутренняя убежденность подводила его к неудобному вопросу: они не были исключительными потому, что он не способен сочинить исключительный роман, или потому, что лишен нужных условий? Как вы понимаете, Уэллс предпочитал думать, что причина кроется во втором, и иногда, во время велосипедных прогулок или в качестве развлечения перед сном, забавлялся тем, что составлял в уме перечень условий, которые, по его мнению, были совершенно необходимы, чтобы мог родиться поистине исключительный роман.
Какое-то время он считал, что главное из них связано с местом, где творит писатель. Это должна быть хорошо проветренная и освещенная комната, изолированная от любого источника шума и с красивым видом из окна, который по возможности должен ежедневно меняться. Иной раз Уэллс даже обдумывал, какое время года наиболее благоприятно для писательского труда. Какая погода должна стоять за окном этого идиллического кабинета? Весенний день, придающий его писаниям веселый и радостный оптимизм? Осенний вечер, насыщающий слова приятной меланхолией? Или, возможно, зима, укутывающая все снежным покрывалом и словно бритвой прохаживающаяся по прилагательным? Но этого он худо-бедно уже достиг в последнем доме, где с согласия Джейн завладел одной из комнат, чтобы превратить ее в свою творческую крепость, в лабораторию слов. Мог ли он создать здесь исключительный роман? Вряд ли, но не потому, что вид из окна оказался чересчур заурядным или комната была слишком тесной, а потому, что он понял: никакие материальные условия не помогут, если они не дополняются неким душевным спокойствием, особым состоянием, которое он не мог определить иначе как благополучие души. Он был уверен, что это желанное и возвышенное спокойствие помешает ему писать как прежде, когда его романы получались из-за спешки неряшливыми и плохо отредактированными. Но как достичь этого прекрасного покоя? Как избежать умственной усталости и каждодневных забот, всякий раз отравлявших его мозг, когда он садился за стол, чтобы писать? Уэллс был убежден, что писатель, так же как художник, скульптор, ученый и любой человек, производящий плоды интеллектуального характера, которые способствуют прогрессу человечества или помогают развитию чувства прекрасного, не может жить нормальной жизнью, поскольку попросту не является нормальным человеком. И чтобы творить, необходимо создать себе вторую жизнь, отменяя требования другой, обычной, когда они мешают более возвышенным интересам жизни главной. Но даже если бы он, подобно некоторым своим коллегам, вел беспечное существование, ютился в мансардах, беззастенчиво брал деньги в долг, позволял, чтобы его содержали женщины или меценаты, все равно ему не удалось бы полностью исключить отвлечения и требования, порождаемые самим фактом его существования. Уэллс слишком хорошо это знал, и, как бы ни старалась Джейн освободить его от большинства повседневных обязанностей, он не мог побороть своих тревог, а они оборачивались тяжелым бременем для души, не давая ей устремиться ввысь.
Он мог убежать от самого себя и своих обстоятельств только куда-то за пределы нашего мира. Возможно, в замок, расположенный в стране грез, или в дом, летящий в пространстве, откуда можно созерцать Землю в уверенности, что никакие земные заботы не затронут и не отвлекут его. Однако он подозревал, что в конечном счете и этого будет мало, если только он не получит в дар бессмертие. Это окончательно освободило бы его от всякой срочности, накладываемой эфемерной природой самой жизни, от мучительной спешки, в которой человек обречен жить, любить, принимать решения и, разумеется, писать. Только тогда, в этих до смешного невозможных условиях, он сумел бы произвести на свет божий роман, который носил в себе; роман, который позволил бы ему занять место среди классиков; роман, в котором полностью отразился бы он сам, его способ мыслить и строить отношения с окружающими, его сознание, ибо каждая страница была бы написана путем исключения всех иных способов, с помощью которых могла бы появиться. Однако мысль о таких фантастических условиях, разумеется, не способна была его утешить, и прежде всего потому, что история литературы отмечена множеством исключительных романов, написанных авторами, которые, как известно, не получали в дар бессмертие и не парили под небесами. Причем многие из них жили в жутких условиях, их преследовали долги и всякие редкие болезни.
«Война миров» — торжественно произнес он в полутемной гостиной. Ему нравилось проговаривать вслух названия своих книг, словно от этого они становились более значительными. Сколько бы книг ни издавал Уэллс, у него всякий раз дух захватывало, когда он начинал воображать различные судьбы своего романа, те души, которые он затронет, людей, у которых вызовет скуку, в которых его слова вызовут восхищенный отклик или неприятие. Еще он никак не мог привыкнуть к бренности своего физического тела, ибо, хотя его слова и могли жить во времени, сам их источник оставался обреченным на непродолжительную жизнь. Благодаря чуду книгопечатания его книги не перестанут распространяться по свету, достигая уголков, о которых он и не подозревал, где, возможно, их с замиранием сердца будут читать прекрасные дамы, будут подчеркивать в нужных местах суровые мужчины, будут портить дети, и они состарятся на неведомых полках, пожелтеют, как листья деревьев осенью, переживут своих хозяев, сваленные на чердаке, и в конце концов тихо истлеют, истекут напоследок словами, что так долго держали в себе. Существует ли какая-нибудь другая вещь на свете, которая, имея хозяина, одновременно принадлежит многим другим людям?
Тут он обратил внимание на письмо, торчавшее из книги. Он вытянул его за уголок, словно бы с отвращением. Пришло оно около месяца назад, может, чуть раньше, и было подписано Гиллиамом Мюрреем, самым ненавистным для него человеком на земле. Да, он испытывал к нему глубокую и непреходящую злобу, что было настоящим подвигом для Уэллса, который с самого рождения демонстрировал примеры непостоянства, когда дело касалось любого чувства, включая ненависть. Он вспомнил, как вздрогнул, обнаружив в почтовом ящике письмо от Мюррея, подобно тому, как в былые времена вздрагивал, обнаруживая его приглашения совершить путешествие в будущее. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт, и его мозг успел вообразить сотни причин, по которым Мюррей обращался к нему, одна тревожнее другой, пока глаза пожирали содержание. Прочитав письмо, он облегченно вздохнул. И когда страх исчез, на смену ему пришел гнев. Похоже, Мюррей вернулся в Лондон, покинув свое убежище, и имел наглость просить Уэллса о помощи в воссоздании сцены вторжения марсиан, описанной в его романе. В письме он не раз признавал бедность своей фантазии, намекал на возможное вознаграждение в случае согласия и даже взывал к его сердцу, сообщая, что теперь им движут не низменные интересы, а самое благородное чувство, какое только может испытывать человек: любовь. Если он добьется того, что первого августа на Хорселлском пастбище появится цилиндр марсиан, дама, в которую он влюблен, выйдет за него замуж. Почему она поставила столь сумасбродные условия? — задумался Уэллс. Не потому ли, что подозревала: Мюррею это не под силу? Уж не бросила ли загадочная возлюбленная ему вызов с единственной целью: чтобы он проиграл? Но возникал и еще более важный вопрос: а существует ли вообще такая женщина или же все это лишь хитроумный замысел Мюррея, чтобы заручиться его помощью? Так или иначе, Уэллс решил ему отказать. Он сунул письмо меж страниц своего романа и не вспоминал о нем до сегодняшнего утра. Поставив книгу обратно на полку, Уэллс вдруг сообразил, что сегодня как раз тот день, когда истекает срок. Удалось ли? — подумал он. Удалось ли Мюррею сделать так, чтобы на Хорселлской пустоши приземлился марсианский цилиндр? Не верится. Такие вещи не под силу даже Мюррею, для которого, кажется, нет ничего невозможного.
