— Не говори так, Гиллиам, потому что это неправда… — сказала девушка. — И прошу тебя, пойдем, а то все уже, наверное, удивляются, куда мы пропали.

— Очевидно, мое признание произвело обратный эффект, не тот, на который я рассчитывал, — упрямо стоял на своем Мюррей. — И полагаю, что та часть твоей души, которая считает, будто существует всего один способ поступать правильно в таком неправильном мире, как наш, теперь меня презирает. У тебя было время поразмыслить над моей историей, и… вот результат. Я хотел, чтобы ты меня полюбила, а превратился в самого ненавистного для тебя человека на свете. Но коль скоро все уже пропало, позволь мне хотя бы высказать тебе то, что я чувствую…

Я беспокойно задвигался, разочарованный направлением, какое принимал разговор. Я бы предпочел, чтобы они продолжали говорить о капитане Шеклтоне, но вместо этого, похоже, мне предстояло выслушать дурацкое объяснение в любви, то есть тот вид откровений, которые так раздражали меня в театральных спектаклях и которые я пропускал в романах. Потому что любовь — это всегда что угодно, только не любовь, как не уставал на разные лады повторять Уайльд с присущей ему гениальностью.

— Эти последние дни, хотя и прошли как в аду, были самыми счастливыми в моей бесполезной и нелепой жизни, Эмма. Возможность быть рядом с тобой, веселить тебя, видеть, как ты иногда останавливаешь на мне свой взор, говоря мне глазами, что я поступаю правильно и ты гордишься мной… Ты не представляешь, какое огромное счастье ты мне подарила. Ты даже не представляешь… И даже то, что эти прилетевшие из космоса ублюдки решили устроить на нашей планете бойню, кажется мне нормальным и необходимым, лишь бы ты на меня так смотрела.

Вот теперь будет по-настоящему неудобно, если они меня здесь обнаружат, подумал я. Мюррею вряд ли понравится, что я слышал его горячую речь. Поэтому я слез с ящика, служившего мне стулом, и, стараясь как можно меньше шуметь, спрятался за ним. Чтобы не выдать себя дымом, папиросу я погасил о подошву ботинка и затаился, надеясь, что если даже парочка зайдет внутрь в поисках еще большего уединения, им не придет в голову заглянуть за ящик. Иначе мне будет весьма сложно объяснить, что я здесь делаю в полном одиночестве.

— Гиллиам, перестань, прошу тебя… — произнесла девушка на удивление грустным и усталым голосом. — Я не презираю тебя и раньше тоже не… в общем, ничего похожего на то, что ты себе навоображал. Да если бы даже и так, какое значение это бы имело? Сейчас все потеряло смысл, ты не находишь? Никакое чувство уже не важно… даже эта хваленая любовь.

— Как ты можешь так говорить?

— Конечно, это, вероятно, имеет значение для других и, в частности, для тебя. Для меня же это стремление посвятить себя другому, бороться за другого свидетельствует не столько о любви, сколько о трусости. Возможно, кому-то необходимо опереться на другого человека, чтобы убежать от глухого, отчаянного одиночества, но только не мне. Я примирилась со своей смертью, как давным-давно примирилась со своей жизнью, и встречаю то и другое так, как привыкла все на свете делать: в одиночку.

— Но любовь, Эмма, не зависит от нашей воли. Ты не можешь выбирать, будешь ты следовать этому чувству или нет, словно речь идет о том, брать тебе с собой на прогулку зонтик или не брать. Ты можешь отрицать любовь, но это будет лишь одна из форм ее признания…

— Да, я ее отрицаю. Разумеется, отрицаю.

— Следовательно, ты ее признаешь… — Мюррей вдруг замолчал, и в туннеле вновь установилась тишина. — Ясно… Ты меня любишь. Ты любишь меня, Эмма! Но не хочешь это признать, потому что мы с тобой умрем. И, разумеется, совершенная, правильная и скучная, хотя и очаровательная Эмма Кэтрин Харлоу не может признать такое неправильное чувство в столь неподходящей ситуации… Я угадал?

— Ничего даже отдаленно похожего я не говорила, Гиллиам. Боюсь, что ты в эти последние дни чересчур увлекся разными догадками… — заметила девушка, и от ее слов повеяло ужасным холодом. — Возможно, в какой-то момент я почувствовала что-то вроде благодарности за то, что ты так заботился обо мне, не отрицаю, но…

— Вроде благодарности? — вскричал Мюррей громовым голосом. Но тут же сбавил тон, очевидно, подчинившись предостерегающему жесту девушки, и повторил: — Вроде благодарности? Нет, Эмма, и я прошу не лишать меня этих последних дней. Я отказываюсь думать, что их на самом деле не было. Потому что, хотя ты пытаешься все отрицать и тебе почти что удалось обмануть меня своей холодностью в последние часы, я знаю, что в какой-то момент этого нелепого безрассудства ты в меня влюбилась… Не знаю, когда ты что-то почувствовала ко мне, может быть, на ферме, хотя в то время я еще и мечтать не смел о том, что происшедшая в тебе перемена — это что-то реальное, а не галлюцинации, вызванные моими желаниями. А возможно, это началось в доме твоей тетушки, когда ты плакала в моих объятиях, рассказывая о том, какой девочкой ты была когда-то. Не знаю. Зато уверен, что в подвале у Клейтона, когда я поведал тебе мою историю, ты сказала, что я единственный мужчина, который…

— Я прекрасно помню то, что сказала.

— И помнишь также свои слова о том, что, если бы ты узнала, что однажды будет невозможно мечтать, ты все равно не перестала бы это делать и не прожила бы без мечты ни одной минуты?

Наступила тишина.

— Да, — наконец ответила девушка.

— Так ничто не мешает тебе продолжать мечтать! Не трать попусту эти последние мгновения. Давай помечтаем. Представим себе, что мы находимся не в зловонных коллекторах, спасая свою жизнь, а в одном из уголков той восхитительной Вселенной, которую изобразил на карте твой прадедушка… Помечтаем об этом, Эмма. И ответь мне тогда на вопрос, который я сейчас тебе задам. — Снова стало тихо, а затем послышался голос Мюррея, взмывший вверх, словно отпущенный ребенком голубь: — Ты меня любишь?

— Ради бога, Гиллиам! — рассердилась она. — Мы все погибнем! Какая тебе разница, какие чувства я испытываю к тебе сейчас или испытывала раньше? Ты не замечаешь абсурдности всего этого? — пыталась она объяснить, и я кивал ей из своего убежища, признавая ее правоту. — Оглянись вокруг, Гиллиам. Марсиане разрушают Лондон, а ты затеваешь разговоры о любви, как будто мы с тобой присутствуем на балу… Ох, Гиллиам, если бы я даже была в тебя влюблена, это бы ничего не меняло, понимаешь?

— Для меня бы меняло. Еще как бы меняло.

Девушка вздохнула. Потом мрачно произнесла:

— Мы скоро умрем, Гиллиам, и у нас не остается времени на любовь.

— Но если двоим суждено умереть… — пытался он переубедить ее, — разве не лучше для обоих умереть счастливыми, чтобы любовь украсила их последние мгновения?

— Счастливыми? В чем ты видишь счастье, Гиллиам? Я не могу представить себе ничего ужаснее, чем умереть сразу после того, как я влюбилась в первый раз в своей жизни… — призналась девушка.

— А я не могу представить себе ничего ужаснее, чем умереть, не услышав из твоих уст, что ты меня любишь, — упрямо заявил он.

— Боже мой, Гиллиам… — рассердилась она. — Одна надежда, что я умру раньше тебя, потому что не могу представить себе, что возможно пережить нашествие марсиан в компании столь несносного человека.

— А я вижу только одну причину, по которой хотел бы быть единственным выжившим на планете наряду с такой высокомерной, упрямой и невоспитанной девицей, как ты, и эта причина — возможность спокойно целовать тебя, не опасаясь, что, того и гляди, нагрянут знаменитый писатель Уэллс и специальный агент Клейтон.

Через несколько секунд напряженного молчания послышался смех девушки, такой заразительный, что даже я не удержался от улыбки, хотя и не понял шутку Мюррея. Потом вдруг ее звонкий, как колокольчик, голосок прервался. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что вновь воцарившаяся в туннеле тишина объясняется тем, что Мюррей решился ее поцеловать, не дожидаясь, когда они станут последними живыми людьми на планете, и невзирая на угрозу, которую по-прежнему представляли собой Уэллс и агент Клейтон. Еще через несколько мгновений я услышал прерывистое дыхание девушки и шуршание одежды, когда двое медленно, со сладостной неторопливостью отодвинулись друг от друга.