Она вышла в сад. Под деревья с тихими вздохами мягко, по-кошачьи прокрадывался вечер. На дубу возле колонки уже запевал соловей.

Мать села на скамью. Прошло несколько минут, заполненных только вечерними звуками.

«Жюльен, по-моему, я видела ту девушку, которую ты столько раз рисовал… Право же, ты должен был мне сказать… Ты мне не рассказываешь о том, что делаешь, когда ты не дома… Два года ты жил в учениках в Доле, вернулся и за четверть часа мне все рассказал… Сейчас ты вернулся после всеобщего панического бегства, и тебе почти не о чем со мной говорить… А вот когда ты врал отцу, ты ни на минуту рта не закрывал… Неужели тебе приятно говорить неправду? Я не узнаю тебя, знаешь, взрослый мой сын…»

Она долго вела этот немой разговор. Время от времени она прерывала его и прислушивалась, не скрипнет ли калитка.

Сын вернулся с юга, она обняла его, крепко-крепко прижала к себе, и вот она опять одна, опять ждет его возвращения.

Мысленно мать переживала те минуты, когда он приехал. Все, что он говорил, все, что делал, осталось у нее в сердце. Она думала о том, что ему надо поправиться, что уже с завтрашнего дня надо постараться что-нибудь раздобыть, достать в бакалейной лавке продукты, чтобы его подкормить.

Время шло. Вдруг матери показалось, будто Жюльен ушел уже очень давно. Она поднялась на кухню и поискала электрический фонарик, чтобы взглянуть на будильник. Нет, не прошло и получаса. Тогда она опять медленно вышла в сад.

Уже стемнело. Небо было усеяно звездами, но луна еще не взошла. Только за деревьями, росшими на школьном дворе, виден был более светлый кусочек неба.

Дойдя до скамейки, мать остановилась, но не села, а стала ходить взад и вперед.

Тревога последних дней уже не одолевала ее; но этим вечером, в темноте, когда ничего не было видно, она чувствовала себя очень одинокой. Правда, теперь это было не то одиночество, что тогда, и не та усталость сковывала теперь ее тело, но внутри у нее что-то тупо ныло, и ей казалось, будто такую боль она испытывает впервые.

По мере того как мать приближалась к улице, она явственнее чувствовала боль, которая вселилась в нее. Это была не жгучая боль, как при грыже, когда кажется, что тебя режут по живому месту, и не дергающая, как при ревматизме, когда сводит руки и ноги. Нет, это было какое-то онемение, и оно завладевало всем ее телом.

Помимо собственной воли мать подумала о тьме, которая водворяется в кухне, вытесняя уходящий день. Вот так же и ее боль. Она не от усталости. С усталостью мать давно свыклась и сразу бы узнала ее. К тому же усталость уже много лет не оставляла ее. Эта новая боль как бы дополняла усталость. И, как усталость, она, может быть, не уйдет, а прочно поселится в ее теле и будет все расти.

Дойдя до конца сада, мать присела на каменный бордюр и опять стала ждать. Нигде не было света, улица как вымерла. Город спал.

Все же несколько человек прошло мимо калитки. Но они даже не заметили матери.

Каменный бордюр сохранил еще дневное тепло. Временами с другой стороны улицы от домов доходили горячие волны воздуха, терявшиеся над садом, еще влажным после поливки. Мать чувствовала их тепло на своем лице. Она вдыхала их суховатый запах, а потом, повернувшись к грядкам, долго втягивала более свежий, более живительный воздух, который подымался от земли, пахнувшей влагой.

Мать не знала, который час, и на какое-то мгновение ей почудилось, что она ошиблась, что возвращение сына ей просто приснилось.

Чтобы как-то заполнить минуты ожидания, она ловила каждый звук и старалась определить его: вот это цикады, это птицы, это листья, вот переспелая слива сорвалась с ветки и мягко шлепнулась в траву. Вот где-то недалеко в кустах кошачья драка, мяуканье, ну прямо будто грудной младенец кричит.

Слышала мать и шаги где-то в начале улицы, но она слишком хорошо знала шаги Жюльена и ошибиться не могла. И все же она прислушивалась. Идут и разговаривают. Она поднялась. Должно быть, где-то возле школы. Она напрягла слух. Да, это Жюльен, но не один.

Мать отошла от калитки. Вскоре мать узнала голос Даниэля Релоди, товарища Жюльена. Приятели остановились у калитки и еще довольно долго разговаривали. Она старалась понять, о чем идет речь, но она отошла на слишком большое расстояние и теперь не решалась подойти ближе.

Наконец товарищи расстались. Она слышала, как замирали шаги Даниэля. Вот повернулся ключ в замке, Жюльен приближался.

— Это ты, Жюльен? — спросила она.

— Да. Ты здесь ждала?

— Нет, я услышала голоса и подошла, чтобы посмотреть, кто это.

— Это Даниэль, он проводил меня, — сказал он, подойдя к матери.

Они прошли рядом несколько шагов.

— О чем вы говорили? — спросила она.

— Да так, собственно, ни о чем. Завтра мы опять увидимся. Тогда будет больше времени для разговоров.

Мать почувствовала, что он чего-то не договаривает. Наконец, когда они были уже на дорожке, ведущей к дому, он сказал, понизив голос:

— У них есть радиоприемник. Они слушали Лондон. Его отец говорит, что кое-кто уезжает через Испанию и присоединяется к генералу де Голлю. Как будто даже сделать это не так уж трудно.

Он замолчал. Мать долго ждала, потом спросила:

— Ну а дальше что?

— А то, что надо бы точнее разузнать.

— Но… ведь не думаешь же ты…

Она замолчала.

Ночь показалась ей вдруг холоднее. За деревьями во дворе школы уже всходила луна.

Теперь мать видела Жюльена, остановившегося возле скамейки. Она видела сына, хотя лицо его было почти не освещено, и она старалась догадаться, что сейчас можно прочитать в его глазах.

Ей хотелось поговорить с ним, задать ему другие вопросы, но слова опять застревали в горле. Может, спросить, неужели он такой сумасшедший, что опять уедет; но тут как раз заговорил Жюльен:

— Отец Даниэля сказал, чтобы я наведался завтра. У него есть приятель, который, возможно, достанет мне работу. У этого человека несколько лавок на юге и недалеко от Гренобля…

Жюльен не сел. Он направился к дому, и мать пошла следом за ним. Он говорил об этом приятеле Релоди, говорил о Лондоне, об испанской границе… Говорил о товарищах, которых нужно повидать. Мать слушала, но для нее существовал только его голос. Разве то, что он говорит, может ее интересовать? Разве это не принадлежит уже к какому-то другому миру?

В кухне мать протянула Жюльену электрический фонарик. Ей он не нужен, она разденется впотьмах, как всегда.

Жюльен говорит. У него голос взрослого мужчины… счастливый голос. И когда он наклонился, чтобы поцеловать ее и пожелать спокойной ночи, мать, и не видя его лица, знала, что он улыбается.

Он поднялся по лестнице первым. Ступеньки скрипят. Жюльен тяжелый, у него вес, как у взрослого мужчины.

У дверей своей комнаты Жюльен, прежде чем войти, еще раз обнял и поцеловал мать. И снова она почувствовала, что он улыбается, почувствовала, что лицо его сияет от радости.

Мать на цыпочках вошла в спальню. Потихоньку легла. Отец дышал ровно, она знала, что он спит. Когда она улеглась рядом, он что-то пробормотал и заворочался, но не проснулся. Должно быть, согнул руку, потому что локоть у него хрустнул, как сухая ветка.

Мать прислушивается. В открытое окно теплый ветерок доносит ночные звуки. Мать снова прислушивается. Но этой ночью она ловит не шумы улицы — за перегородкой скрипит кровать.

Мать мысленно видит Жюльена, лежащего в своей комнатушке. Может, он читает при свете электрического фонарика. Может, достал из папки с рисунками портреты и стихи.

Неужели он все еще улыбается? Неужели он еще смеет улыбаться, думая о предстоящей дороге?

На минуту мать затаила дыхание.

Молчание.

Ночь полна звуков, луна взошла, но повсюду молчание и темнота.

Мать видит Жюльена. Она чувствует под своими старческими губами его уже мужскую щеку.

Проходит минута; мать тоже улыбается.

Потом, лежа в постели, тихо, не шевелясь, скрестив руки на груди, словно покойница, закрыв глаза, мать дает волю слезам; она чувствует, как по глубоким морщинам, избороздившим ее лицо, текут теплые слезы.