— Что ви шелать, мадам?
— Поговорить с пленными.
— Нет говорить, нет мошно.
Голос у солдата не злой. Мать отошла еще на полшага, но опять ее точно кто-то подтолкнул в спину. Она опять подошла ближе:
— Одну минуту. Сын, мальчик, может, там.
Оба часовые посовещались. Посмотрели на грузовики, на других солдат и снова о чем-то заспорили.
— Одну минуту, — молит мать, — только одну минуту.
Высокий худой солдат посторонился. Другой часовой махнул рукой на грузовик: разрешил матери подойти.
— Скоро… Очень скоро… Ви не кричать, мадам.
Она побежала к грузовику. Никогда еще не бегала она так быстро.
Вот уже грузовик совсем близко, и вдруг у нее за спиной поднялась суматоха. Торопливые шаги, крики.
Она обернулась. Французы, стоявшие кучкой поодаль, ринулись следом за ней. Солдаты бросились им наперерез. Немец в фуражке и без ружья выбежал из-за грузовиков. Вот он уже в двух шагах от матери, она в ужасе отступила.
Немец громко орет. Она не понимает его гортанных выкриков. Он весь побагровел. Машет руками.
Мать опомнилась уже в кучке французов, снова столпившихся у памятника Лекурбу. Французы разговаривают, кое-кто смеется. Около грузовиков высокий солдат и рядом другой часовой стоят навытяжку, смирно, словно два кола, вбитые в землю. Немец в фуражке все еще орет. От его громкой ругани звенит в ушах.
Вдруг немец повернул обратно к грузовикам. Часовые возвратились на свои места. Теперь мать смотрит на них. Каска затемняет их лица, глаз не видно, и все же ей кажется, что они глядят на нее. Она не опускает глаз. Напротив, ей хочется, чтобы они поняли, как она им благодарна.
Поймут ли они?
Верно ли, что тот высокий и худой ей улыбается?
Прошло несколько минут. Площадь почти совсем затихла.
Потом раздался приказ. Часовые подошли к грузовикам, моторы заработали. По земле, между сапогами, пополз голубоватый дымок.
Опять какой-то приказ. Грузовики трогаются. Мать, как сквозь туман, видит какие-то коричневатые глыбы с расплывчатыми очертаниями, которые скрываются за старой каланчой, в начале Коммерческой улицы.
50
Мать постаралась справиться с охватившим ее волнением. Дома она не рассказала о том, что произошло на площади Лекурба. Ничем не заполненный вечер тянулся так же томительно, как и предыдущие. Однако теперь у нее из головы не выходили грузовики, глаза высокого худого солдата, ругань немца в фуражке и те французы, которые, конечно, заметили ее. И сколько она ни старалась убедить себя, что это глупо, она все время думала, что в одном из грузовиков был Жюльен.
Заснула она очень поздно, тяжелым сном, и проспала до утра, нисколько не отдохнув за ночь.
— Ну и ворочалась же ты и что-то мычала во сне, — сказал отец.
Они встали. Надвигалась гроза, утро дышало томительной духотой.
Отец собрал фрукты, сложил их в ящики и нагрузил на тележку.
— Свезу к Морелю, лавочнику с улицы Сен-Дезире. Он каждый год у нас берет, я знаю, он не уехал.
Мать проводила его до калитки, подтолкнула сзади тележку.
— Хватит, теперь сама пойдет! — крикнул отец.
Она вернулась домой. Отца не было больше часа. Обычно она никогда не обращала внимания на то, сколько он отсутствует, но на этот раз ей все же показалось, что он уже слишком долго ходит.
Когда он вернулся, лицо у него было мрачное, взгляд суровый. Он даже не отвез тележку в сарай и прямо вошел в дом. Мать, дожидавшаяся на лестнице, посторонилась и пропустила его. Он снял каскетку, обтер пот.
— Упарился? — спросила она. — Хочешь пить?
Он не ответил. И все так же сурово смотрел на нее.
— Да что с тобой? — спросила она. — Морель не взял фрукты?
— Взял, но не все.
— Ну, а дальше что?
— А дальше я предложил то, что осталось, зеленщику с площади Лекурба.
Он остановился. Мать опустила глаза. Она чувствовала, что поведение отца и вчерашнее… Но она не успела додумать. Сердитым голосом, явно сдерживаясь, он спросил:
— Площадь Лекурба тебе ничего не говорит, а?
— Нет…
— Вот как! Ты ничего не можешь припомнить. А ведь это было совсем недавно. Осрамила ты меня, вот что!
Последние слова он выкрикнул очень быстро и очень громко. Мать отступила на шаг. Он действительно был в ярости. Усы совсем закрыли крепко сжатые губы, подбородок выдвинулся вперед, он наморщил лоб, поднял брови чуть не до самой лысины, резко отделявшейся от загорелого лба. Кулаки были сжаты, сухожилия напряжены, вены вздулись.
— Что ты еще выдумаешь? — сказала она чуть слышно.
Однако отец понял. Он вскипел:
— Вот как! Может быть, скажешь, что это неправда, что это была не ты. Дура ты несчастная, весь город тебя видел. Все об этом говорят. А меня, куда бы я ни пришел, спрашивают, не сродни ли моя жена бошам! Это меня, слышишь, меня спрашивают!
— Перестань кричать, ты что, рехнулся!
— Ах, я рехнулся?! Я рехнулся, а ты водишься с бошами!
— Замолчи, тебя могут услышать…
— Ну и пусть слышат, и пусть убьют, по крайней мере не буду жить опозоренным!
Он весь дрожал. Мать не помнила, чтобы она когда-либо видела его таким.
— Ты из-за пустяков себе кровь портишь, — сказала она. — Ты даже не знаешь, как было дело. Верно, какие-то идиоты наплели бог знает что, а ты…
— Идиоты наплели!.. Замолчи, пожалуйста. Эти идиоты все видели и возмутились.
— Но чем? Можешь ты, наконец, сказать, чем они возмутились?
— Тем, что ты водишься…
Она перебила его, теперь уже кричала и она:
— Замолчи! Подумай, что ты говоришь!
— Это что же, теперь ты вздумала орать на меня!
— Нет! Но мне надоело слушать, как ты вопишь, словно сумасшедший. Я уйду. Успокоишься, тогда вернусь.
Отец загородил собой дверь.
— Если хочешь, можешь убираться. Но прежде объясни мне, что там было.
— Это чтобы я тебе объясняла? Чего ради, раз ты все сам знаешь.
Отец был бледен как полотно. Он шагнул к ней. На какое-то мгновение ей показалось, что он ее сейчас ударит. Она отступила.
— Не тронь меня! Слышишь?! Не тронь меня!
По выражению его лица она сразу поняла, что неверно истолковала его намерение. К тому же от ее крика отец несколько пришел в себя. В нем уже не чувствовалось такого напряжения, его взгляд уже можно было выдержать.
— Хорошо, говори, я слушаю, — сказал он. — Я хочу знать, что тебе там взбрело в голову.
Мать вздохнула. Некоторое время только жужжание мухи, прилипшей к липкой бумаге, которая висела на потолке, нарушало тишину кухни.
— Ну, так что же тебе надо было от этих пленных? Объясни!
Мать чувствовала: ей есть что сказать в свое оправдание, но она не находила нужных слов. И потому просто спросила:
— А что тебе наговорили?
— Все, что было. Как ты разговаривала с солдатами и про обозлившегося офицера. — Голос у него был уже не такой сердитый, однако в нем опять послышался гнев, когда он прибавил: — Уж, конечно, этот бош порядочнее тебя. Его, верно, возмутило, что женщина так себя ведет!
Матери хотелось протестовать, но у нее не было сил. Помолчав, она пробормотала:
— Ты не поймешь, ты не можешь понять…
— Чего я не могу понять? Что ты ведешь себя, как идиотка, а мне плюют в физиономию.
— Ах, Гастон, Гастон!
Отец казался обескураженным. Он тоже искал какие-то другие слова, чтобы не повторять все тот же вопрос.
Он отошел от двери, сел и, подперев голову, склонился над столом.
— Вот видишь, ты совсем обессилел. Уж лучше бы эти психи молчали.
— Если кто и псих…
Она не дала ему докончить. Быстро, не останавливаясь, не подыскивая слов, объяснила, на что надеялась. Сказала о своей твердой уверенности, что слышала голос Жюльена среди голосов французских пленных. Рассказала, как ей хотели помочь один француз и немецкие часовые, а потом налила отцу вина с водой, а сама выпила полный стакан холодной воды.
Отец призадумался.
— Да, много мне пришлось сегодня вынести из-за тебя и твоего сына! — буркнул он.
