— A-а, до Сен-Флура!

— А Жюльен?

Мать почувствовала, что у нее подступает комок к горлу. Она сделала над собой усилие, чтобы ответить:

— Он тоже уехал, надеюсь, скоро вернется.

— Вы не знаете, куда он поехал?

— Откуда мне это знать?

— Да, конечно, вы правы.

Он замолчал. Он вертел педаль, стукал по ней носком башмака. Хромированный металл поблескивал на солнце.

— Когда Жюльен вернется, передайте ему, пожалуйста, чтобы зашел ко мне, — сказал он.

Мать пообещала. Он простился и уехал. Он медленно нажимал на педали, держа руль одной рукой, а другую уперев в бок и слегка наклонив корпус вправо.

Как только он скрылся за углом, мать пробормотала:

— Надо было его спросить, когда он уехал, по какой дороге?.. Где это Сан-Флур?.. Все-таки если бы он видел Жюльена, он бы сказал…

Теперь сами собой напрашивались вопросы, и не один, а целая куча.

Она пошла дальше. На встречных она уже не обращала внимания. Она не останавливалась до самой скобяной лавки Релоди. Она вошла. Там был знакомый приказчик.

— Мадам Дюбуа… — обратился он к ней.

Но она прошла прямо к кассе, за которой сидела хозяйка. Мать сразу спросила, вернулись ли господин Релоди и Даниэль.

— Нет, мадам Дюбуа. Еще не вернулись. Надеюсь, что приедут сегодня вечером или завтра утром, вчера я получила телеграмму, они были в Клермон-Ферране, это не так далеко, только они уехали на велосипедах…

— Вы получили телеграмму?

Эти слова вырвались у матери почти против ее воли. Телеграмма! Как это она не подумала раньше…

— Да, телеграмму.

— Так, значит, телеграммы идут?

— Как будто, да. Почтальон даже сказал, что они едва справляются. Да это и понятно; все, кто уехал, хотят дать знать своим, что целы и невредимы… Это так естественно…

Госпожа Релоди говорит и говорит. Она ничего не знает, кроме тех четырех-пяти слов, что прочла в телеграмме, но она никак не хочет остановиться. Она недоумевает, почему их занесло в Клермон-Ферран, как они убереглись от дождя и бомбежек… Она говорит, говорит… мать терпеливо слушала ее болтовню. Слушала до тех пор, пока лавочница наконец не спросила:

— А ваш сын уехал в конце концов? Он как будто собирался уехать вместе с нашими, а потом не знаю, как это случилось, в последнюю минуту мы так заторопились.

Мать в нескольких словах рассказала об отъезде Жюльена. Хозяйка и приказчик молча слушали, мать закончила сдавленным голосом:

— Я не получила телеграммы.

И сейчас же хозяйка снова заговорила. Объяснила, что почта работает не везде, что есть города, где ничто еще не налажено.

Но мать ухватилась за эту мысль: а что, если сегодня придет телеграмма от Жюльена? Что, если телеграмму принесут в ее отсутствие, что, если отец спит и почтальон его не добудится, тогда он унесет телеграмму обратно… что, если…

Мать совсем разволновалась. Пролепетала несколько невнятных слов и поспешила уйти.

Она выбежала из магазина. Она никого не видела. Сначала она бежала, потом пошла быстрым шагом; сократила дорогу по Лицейской улице, идущей в гору; но мать все равно не замедлила шага. Она встречала знакомых. Отдавала себе отчет, что, здороваясь, они смотрят на нее с удивлением. Кивала им головой, но не задерживалась.

Ни на одно мгновение не подумала она, что Жюльен мог приехать, — в голове у нее только телеграмма. Она видит ее, видит эту телеграмму. Голубая, такой странной формы. Она не часто получала телеграммы. Последняя пришла ночью. Почтальон порвал брюки, перелезая через забор. Все воскресло у нее в памяти. Кухня, ночник, муж в ночном колпаке… Телеграмма извещала о смерти ее матери… О смерти.

Она бежит.

Вот она уже на Школьной улице. Еще метров сто по ровному месту в тени больших деревьев, а дальше под гору, по самому солнцепеку. Ей даже не приходит в голову держаться поближе к домам, которые отбрасывают короткую тень.

Она бежит.

Та телеграмма извещала о смерти матери. Она ее сохранила. Положила в молитвенник и спрятала в ящик шкафа.

Да, извещала о смерти.

Но ведь не всегда телеграмма извещает о смерти.

Она бежит. Спотыкается. Она чуть не упала. Ушибла лодыжку. Несколько шагов она прихрамывала, потом снова пустилась бежать, при каждом шаге стискивая зубы от острой боли в ноге.

Есть ли в городах на юге такие люди, что посылают телеграммы с извещением о смерти беженцев?

Она замедляет шаг.

— А что, если телеграмма, которая ждет ее дома…

Мать пожала плечами. Она злится на себя, это же просто смешно. Она пошла медленнее, но теперь ее удерживает не страх, она сама приказала себе идти обычным шагом. «Телеграммы нет. Ведь не обязательно же ей быть».

Мать уже у калитки. Отворила ее. Сразу бросила взгляд на ящик для писем. Ключика она не захватила, но через кругленькие отверстия внизу ей видно, что в ящике ничего нет. А может быть, телеграмма застряла, не провалилась до дна…

Она пошла к дому. Ставни в спальне закрыты. Значит, отец еще не вставал. Она посмотрела на будильник и убедилась, что меньше чем за полчаса сбегала туда и обратно.

— Надо было повидать еще кого-нибудь…

Теперь мать пожалела, что вернулась так быстро. Она решила сделать над собой усилие и больше не пытаться что-нибудь разузнать. Но рука, помимо ее воли, сама потянулась к дощечке, прибитой налево от двери; мать взяла ключик от ящика для писем и вышла из дому.

В ящике ничего нет. Мать посмотрела на улицу. Обойщик, чья мастерская почти рядом, выставил перед дверью кресла. Мать пошла к нему.

— Вы не видели, к нам никто не приходил? — спросила она.

Нет, он никого не видел. Мать спросила, уезжал ли он, он ответил, что доехал на велосипеде до Монтелимара.

— Я вернулся сегодня утром, не очень рано, — сказал он, — и, как видите, уже за работой, времени зря не теряю.

Он рассмеялся.

Матери его смех неприятен. А между тем обойщик — славный малый и ей симпатичен.

Он перестал смеяться, взял в рот горстку гвоздочков с золочеными головками. Мать пошла обратно.

Проходя мимо ящика для писем, она опять открыла его.

Отец уже встал. Он спрашивает:

— Ну, как?

Но это даже нельзя назвать вопросом. Мать бормочет:

— Да никак.

И это тоже нельзя назвать ответом. Скорее похоже, что они обменялись паролем.

Отец идет по лестнице, шаркает туфлями по каменным ступенькам крыльца. Мать прислушивается, напряженно, судорожно.

Вот хлопнула и задрожала калитка. Должно быть, отец пошел к заставе.

Мать еще несколько минут сдерживалась, потом силы оставили ее, и, закрыв лицо руками, она опустилась на стул и расплакалась.

Дав волю долго сдерживаемым слезам, мать почувствовала, что теперь ей легче. Этой ночью, несмотря на жару, она ненадолго уснула.

Но наутро ею опять завладела мысль о письме или телеграмме, и она стала поджидать почтальона. Отец с самого утра ходил к заставе. Теперь он выдергивал бобы, уже без стручков, и подготовлял землю для последнего за лето посева. Мать, половшая грядку возле дорожки, время от времени поглядывала на него. Он как будто всерьез принялся за работу. Может, старается привыкнуть к мысли, что Жюльен не вернется? Мать упрекнула себя за такое предположение, она же знает, как грустит ее муж. Ведь и ему тоже приходится делать над собой усилие, а не то он весь день только бы и знал, что поджидать сына.

Да и она принялась за эту совсем не спешную работу потому, что отсюда была видна калитка. Выпалывая сорную траву, она в то же время видела светлый фасад дома, где жила мадемуазель Марта. Когда на нем появлялась тень, она подымала голову.

Мать чуть не вскрикнула, когда почтальон остановился у калитки и, протянув руку через забор, бросил в ящик письмо. Пока она поднялась, он уже ушел. Она хотела кликнуть отца, но одумалась. Отец, работавший в нескольких шагах от дорожки, даже не услышал, как она пробежала за его спиной.

У калитки мать остановилась, чтобы отдышаться. Дрожащей рукой взяла голубой конверт и сразу же увидела, что адрес написан не Жюльеном. Ей стало страшно. По-настоящему страшно. Почтовая печать была неразборчивая, а на конверте не был указан обратный адрес. Мать медленно пошла к дому. Она не могла решиться распечатать письмо. Но в то же время не могла, не зная, что в письме, подойти к отцу.