Господин Робен пришел задолго до двенадцати. Все было готово, и они тут же сели за стол, чтобы потом, не теряя времени, послушать последние сообщения.

— Я поставил на холод бутылку вина, — сказал Робен, — разопьем ее, это нас подбодрит, и боши не попользуются.

Отец усмехнулся.

— Мы точно сговорились, — сказал он. — Я тоже достал из погреба бутылку.

— Значит, напьемся пьяными, — пошутил Робен.

— Это в первый раз мы пьем за завтраком старое вино, — заметила мать.

— Эх, кабы знать, что мое вино выпьют немцы, я бы его на навозную кучу вылил.

— Вы, конечно, лучше меня это помните, но мне кажется, в четырнадцатом году на севере и на востоке люди так и делали, — сказал Робен.

— Да, а когда боши дознались, кто это сделал, они их прикончили.

— Этого я не слышал, — сказал Робен. — А вот мой отец жил у людей, которые вылили на землю вино из своих бочек и разбили бутылки, все до одной, а немцы до них так и не дошли.

Все трое посмеялись.

— Значит, надо пойти на риск, — сказал отец. — Выпить, сколько можешь, и сохранить, что останется, так будет умнее.

За столом мужчины много разговаривали. То и дело слышался нервный громкий смех, но смех этот всякий раз обрывался.

Затем наступало долгое, тягостное молчание.

Тикал будильник, мухи жужжали вокруг висячей лампы; оса билась об оконное стекло, устремлялась оттуда к опущенной на двери шторе и снова летела к окну.

В этот раз супруги Дюбуа узнали многое о Робене, а он наслушался рассказов о войне четырнадцатого года.

Отец рассказывал одну историю за другой, и мать не проявляла ни усталости, ни раздражения.

Та война, уже больше двадцати лет как похороненная, вставала теперь из гроба и вытесняла нынешнюю, с ее мучениями и горем, ту, что была тут, на улице. Миллионы убитых в ту войну вспоминались с каким-то благодушием. Без радости и без грусти и, уж во всяком случае, без ужаса. Славные были ребята, еще не окончательно позабытые, но ни у кого не вызывавшие уже желания проливать слезы. Охотнее всего о них говорили, как о бравых солдатах, которые, до того как были убиты, здорово пили, здорово смеялись, здорово волочились за трактирщицами и за хозяйками ферм, где стояли на отдыхе.

Вино, которое отец наливал в стаканы, было почти того же возраста, что и эти покойники. Может быть, оно дало уже маленький осадок, но мать, не привыкшая пить такое вино, чувствовала, как по всему телу разливается приятное тепло, от которого немного умерялось ее горе.

Она почти не говорила. Ей не хотелось вставать из-за стола. Все вокруг опять было словно в тумане, как и утром, когда она сидела у Робена, но теперь сквозь эту муть просачивался мягкий свет, приятный для глаз.

Когда Робен сказал, что пора идти слушать радио, мать встала.

— Нельзя же оставить все так на столе, — сказала она.

— Даже если немцы придут, они с вас за это не взыщут, — заметил Робен.

Они вышли, и мать заперла дверь на ключ.

У Робенов старики Дюбуа сели в кресла перед полированным столиком. Все вокруг сияло чистотой. На столике стояла ваза с фруктами. Комната была светлая. Матери нравился тон обоев. Робен пошел на кухню, чтобы включить радио и откупорить бутылку шампанского, которую вынул из комнатного ледника.

— Комнатный ледник — это очень удобно, — сказала мать.

— Да, очень удобно.

— У нас колонка, и вода там очень холодная.

Робен рассмеялся:

— Завтра, если захочу охладить вино, пойду к вам.

— А почему?

— Потому что ледник — это, конечно, удобно, но надо еще, чтобы был лед. А сегодня мне не доставили льда, боюсь, что и завтра не доставят. Тогда прощай мой ледник.

Мать уже год или два не пила шампанского. Сейчас оно ей очень понравилось. Она выпила два бокала.

Они перестали говорить, слушая диктора, читавшего сводку, но никаких интересных сообщений не было, и Робен выключил приемник.

— Не стоит и слушать, — сказал он. — Такой неразберихи никогда еще не было, никто ничего не знает.

Мать не слушала, она удобно сидела в кресле, вытянув ноги под столик, в котором отражалось окно. Все вокруг еще больше затянуло туманной дымкой. Но туман этот мягко светился, и сквозь него проступало улыбающееся, радостное лицо Жюльена.

Мать боялась, что задремлет в кресле у Робенов, а отец любил днем соснуть, поэтому они вернулись домой.

Было душно. Гул идущих машин не прекращался. Даже в сад долетали порою пыль и запах бензина. Самолеты двумя волнами прошли очень низко над городом, но какие они — немецкие или французские — разобрать было невозможно.

Отец ушел в спальню, а мать поставила под грушей шезлонг. Должно быть, пока их не было дома, приходила мадемуазель Марта, потому что на скамейке лежал номер «Иллюстрасьон». Мать открыла журнал. Попробовала читать, но буквы прыгали перед глазами, и вскоре журнал выпал у нее из рук. Некоторое время она боролась со сном, потом отяжелевшая голова откинулась на парусиновую спинку шезлонга.

Когда она открыла глаза, у нее было такое ощущение, будто две огромные руки сжимают ей череп. Она приподнялась.

— Проснулись? Вы, верно, очень устали.

На скамейке сидела мадемуазель Марта со своим вечным вязаньем.

— Я, верно, минутку вздремнула, — пробормотала мать.

Мадемуазель Марта рассмеялась.

— Минутку? Я уже больше часа здесь сижу, а вы за все время даже не пошевельнулись. Только два раза говорили во сне.

— Больше часа? Не может быть?

— Должно быть, прошлой ночью плохо спали.

— Так-то оно так, но… почему вы меня не разбудили?

— Почему не разбудила? А зачем?

Мадемуазель Марта вздохнула. Мать с трудом поднялась с шезлонга. И тут же со стоном схватилась за поясницу.

— Пока сидишь — хорошо, а вот встать с него совсем другое дело.

Мадемуазель Марта улыбнулась, поглядев на мать, и той показалось, будто улыбается она неспроста.

— Что я говорила во сне? — спросила мать.

— Не знаю, нельзя было разобрать.

— Который час?

Мадемуазель Марта посмотрела на золотые часики, которые носила на цепочке вокруг шеи.

— Скоро четыре.

— Боже мой, муж не встал?

— Нет, не слышала.

Матери показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Дом шатался, небо вертелось, но только одно мгновение, потом все опять стало на место. Она с опаской дошла до лестницы, взялась за перила. Она не оглядывалась, но и без того знала, что мадемуазель Марта не спускает с нее глаз.

— Боже мой… Боже мой… — повторяла она, подымаясь на кухню.

По-прежнему она видела все, как сквозь туман. Она протерла глаза. Слюна во рту тягучая, шершавый язык прилип к нёбу. Ощущение такое, словно она наглоталась пыли. Туман застит ей свет, и никак она его не прогонит, и вдруг дымка будто разорвалась.

— Господи боже, — пробормотала мать, — господи боже, мы выпили все вино!

Со стола еще не убрано. Пустая бутылка стоит на месте рядом с почти полным кувшином воды.

Перед глазами матери встает и та бутылка шампанского, которую они распили у Робена.

Все встает перед ее глазами, и головная боль усиливается. Но это уже не та боль. Совсем не та. Теперь боль какая-то сверлящая, и не только в голове, но и в сердце.

Она подошла к раковине, налила в таз холодной воды. Не спеша смачивает она мокрой перчаткой виски и затылок, выжимает воду на потный лоб, на щеки.

Когда она разогнулась, по груди и по спине у нее стекали капли. Она вытерлась, повесила полотенце, затем залпом выпила два стакана воды.

В голове у нее прояснилось. Она тяжело вздохнула. Теперь, когда все прояснилось, ей стало страшно.

— Мы пили вино. И смеялись. И я спала как убитая.

Она замолчала. Попробовала внушить себе, что ничего не случилось, но, помимо ее воли, с губ сорвалось имя сына:

— Жюльен!

Она выпила еще воды.

— Да-да, прилетали самолеты!.. И, кажется, слышны были взрывы, где-то очень далеко, точно откуда-то из Бреса.