Но постепенно перед ее мысленным взором встало и лицо мужа, на которое время и нелегкая жизнь наложили свой отпечаток, лицо, чем-то напоминавшее лицо Жюльена. Она считала годы. Вспоминала день за днем, когда они с утра до ночи трудились бок о бок.

— Как волы, — пробормотала она, — совсем как волы.

Часто, когда он так уставал, что принужден был на четверть часа прерывать работу, он повторял: «Будь мы одни, мы могли бы удовольствоваться меньшим. Тогда можно было бы отдохнуть». Он так говорил, но всегда опять принимался за работу. И по мере того как иссякали его силы, он становился ей ближе, с каждым днем она старалась помогать ему больше и больше.

Да, так они и живут. И всегда так жили. И так, верно, доживут до самой смерти.

Интересно, чувствуют ли иногда ненависть друг к другу волы, которые ходят в одном ярме? Не возникает ли у них иногда желание укусить друг друга?

Мать встала, убрала со стола. Когда она подошла к двери, чтобы бросить остатки еды в кроличий чугунок, она услышала удары тяпки за домом. Она поспешила в сад. На самом солнцепеке отец, еще более худой, еще более сгорбленный, чем обычно, согнувшись в три погибели, полол грядку с бобами.

— Да ты с ума сошел, Гастон!

Он даже не поднял головы, она подошла и сердито крикнула:

— Гастон, сейчас же брось тяпку!

Отец на минуту разогнулся, обтер тыльной стороной руки лоб.

— Оставь меня в покое! — крикнул он.

Он уже хотел снова приняться за работу, но тут их взгляды встретились. Он остановился. Наступило короткое молчание, потом мать сказала ровным голосом:

— Гастон, послушай меня. Брось полоть, пойдем домой. Ты заболеешь.

Он пожал плечами, сдвинул шляпу на затылок, чтоб обтереть лоб, потом положил тяпку на навес крольчатника.

— Ты даже не кончил есть. Ты даже не выпил кофе, — сказала она.

Они пошли домой. Мать согрела кофе, налила в чашки.

В кухне с закрытыми ставнями и спущенными занавесками было все-таки прохладнее. Все в ней жило замедленной жизнью.

— Бедный ты мой, — вздохнула мать.

— Но ведь ты такого наговорила…

— Знаю… Уж очень нервы издерганы.

— Что делать… Что делать.

Тишина. Снаружи жужжит какое-то насекомое, отец все время звенит ложечкой о чашку, и, однако, тишина в кухне так же тягостна, как и та тишина, что придавила дом.

Дождь начался к вечеру. Перед закатом небо подернулось тучами. Отец вошел со словами: «Багровый закат — подставляй ушат». Они с надеждой ждали дождя для своего страждущего сада, у них уже не хватало сил поливать его целиком, но теперь, когда дождь пошел, мать слушала его шум и представляла себе Жюльена в пути, промокшего до костей, озябшего, может быть, больного, голодного.

Ветра почти не было, дождь шел частый. Сначала по дну цинкового бака, стоявшего под водосточной трубой, забарабанили капли, а теперь стекавшая уже широкой струей вода с бульканьем заполняла бак. Порой ставни поскрипывали, словно скреблась крыса, — это дождь хлестал по фасаду.

Дождь лил уже час, и в комнату стал проникать насыщенный благоуханием воздух. Матери дышалось легче, и она заснула, убаюканная монотонным шумом дождя.

Когда она проснулась, дождь все еще шел. Сквозь щели в ставнях просачивался бледный свет. Рядом с ней кашлянул отец.

— Ты спала, — сказал он.

— Да. Я уже давно не спала так крепко. После дождя посвежело.

Он вздохнул.

— А ты не спал? — спросила она, помолчав.

— Нет, можно сказать, что нет.

— Плохо себя чувствуешь?

— Неважно.

— Ты болен?

— Нет.

— Что с тобой?

Он опять вздохнул.

— Послушай, скажи мне, что с тобой?

— Я устал…

Она почувствовала, что он хотел еще что-то прибавить. Она ждала.

— У меня на сердце твои вчерашние попреки. Знаешь, это не так-то легко переварить, — наконец сказал он.

— Если бы я обращала внимание на все, что ты мне говоришь, когда разозлишься!..

— Тебе куда меньше нужно, чтобы ты разревелась и потом долго мне припоминала.

Отец замолчал, мать не знала, что ему сказать. Пора бы уже вставать, светает. Но зачем вставать? Словно угадав ее мысль, отец вдруг сказал:

— Бак, верно, полон. Если вода пойдет через край, натечет в погреб, а там на земле овощи.

— Пойду уберу.

— Я тоже встаю, пойду опорожню бак.

Они поднялись одновременно. Сидя спиной к спине, каждый на своей стороне кровати, они сунули ноги в домашние туфли. Мать сошла вниз, она всегда одевалась на кухне. Вскоре пришел и отец.

— Если он едет по такой погоде, надеюсь, у него хватит ума переждать где-нибудь дождь, — сказал он, входя. — В такую погоду не трудно и простудиться.

Матери хотелось сказать: «Если бы он сидел в машине твоего сынка, он бы не вымок. Впрочем, он был бы уже дома и спал в теплой постели». Но она ничего не сказала. Отец стоял перед окном, положив одну руку на шпингалет, а другую спрятав в большой карман своего синего фартука.

За окном все заткано серой паутиной дождя, смывшей очертания домов и деревьев. На небе не видно туч, вернее, не видно неба. Только дождь. Отец стоит совсем подавленный. Посмотреть на него, так покажется, будто всей своей тяжестью легла ему на плечи тоска, струящаяся с неба, стекающая с деревьев, отражения которых в лужах такие же бесцветные, как и дождь, а ветки под мокрыми листьями совсем черные. Виноградные лозы трепещут. Капли скатываются по жилкам листьев, останавливаются, мгновение дрожат, потом падают в грязные лужи.

Каким тщедушным кажется отец, стоящий у окна!

Он не шевелится. Он застыл на месте, дожидаясь, когда согреется кофе. Мать окликнула его, он медленно обернулся, сел за стол, но почти не притронулся к еде.

— Ты больше не хочешь?

— Не хочу.

Он повернулся к окну.

— Раз уж ты затопила плиту, может, приготовишь еду кроликам? — спросил он.

— Да, я уже об этом подумала.

— Я спущусь в подвал, а потом принесу дров.

Мать покрыла голову и плечи большой черной шалью; отец взял на крыльце мешок и, сложив, сделал из него капюшон.

Они поставили корзины с овощами на перевернутые вверх дном ящики. Вода уже просочилась под дверь. Отец собирал ее консервной банкой, сплюснутой с одного боку.

— Вылью воду из бака, а потом схожу за дровами.

Мать вернулась на кухню. Ей было слышно, как он черпает лейкой воду из бака и выливает в большой резервуар у колонки. Он четыре раза прошел туда и обратно. Потом направился к сараю. Вот он уже вернулся. Его сабо стучат по каменным ступеням.

— Дрова на крыльце! — крикнул он, не открывая двери.

Матери хотелось его позвать. На улице ему больше делать нечего. Однако она ничего не сказала, только подошла к окну — посмотреть, пойдет ли он опять к сараю. Она прижалась, лбом к холодному стеклу. Подождала. Вот показался отец. Он на боковой дорожке, но вместо того чтобы повернуть к сараю, идет к калитке. Мешок, который он не снял, уже совсем темный на голове и на торчащих лопатках. Скоро промокнет насквозь.

Мать знает, куда он пошел. Она еще долго всматривается в чуть виднеющийся сад. Струйки воды стекают по стеклам. Огонь в плите сейчас погаснет. Весь дом пронизан холодом и сыростью, мать чувствует, как по спине у нее пробегает холодок.

Отца не было дома почти все утро. Вернулся он не один. Мать слышала, как он с кем-то разговаривает, подымаясь по лестнице. На мгновение ей показалось, что сердце у нее сейчас остановится. Но только на мгновение — до нее долетел голос, но не голос Жюльена.

Она не знала человека, которого привел отец, и все же ей показалось, что она его уже видела.

— Я вымок до нитки, — сказал пришедший, — испачкаю вам пол, извините, пожалуйста.

Он остановился в дверях, неестественно растопырив руки, чтобы не касаться своего черного дождевика, с которого ручьями стекала вода. Мать принесла ему под ноги половичок. Отец взял у него плащ и повесил на балконе на вешалку.