— Вы заметили, — спросила Маргарита Михайловна, — она немного похудела?

— Да, пожалуй, — ответил Модест Григорьевич, который этого не заметил и в глазах которого сейчас не было ничего другого, кроме делового внимания к тому, что говорила молодая учительница. — Я знаю, что случилось. Ей не дают прохода: «Формалистка! Буквоед!»

— Это не совсем так, — возразила учительница. — Просто ребята недовольны ее… официальщиной; все у нее получается как-то рассудочно.

Зондеев рассмеялся коротким, сухим деланным смехом, борода его, искрясь под лучами настольной лампы, заколыхалась.

— Вы кончили? — спросил он, когда, смущенная его смехом, Маргарита Михайловна умолкла. — Я ожидал другого. Вы ставите в вину Кларе те качества, которые я систематически прививал ей: аккуратность, исполнительность, неукоснительное выполнение как школьных правил, так и правил хорошего тона.

— Против этих качеств я не… — начала было Маргарита Михайловна, но Зондеев, поднявши руку, как бы преграждая путь ее словам, перебил:

— Позвольте-с, я не вижу ничего, в чем можно было бы упрекнуть мою дочь. Она неплохо учится, принимает участие в общественной работе. Насколько мне известно, она предъявляет к товарищам и к себе законные требования.

— Не знаю… возможно… — промолвила Маргарита Михайловна, чувствуя, как в ней поднимается решимость сказать все прямо без обиняков. — Но видите ли, Модест Григорьевич, за всем этим у нее не видно души, волнения. Понимаете, — как будто она стремится уложить все в рамки правил, тогда как жизнь велит…

Зондеев опять рассмеялся.

— Вот-вот, в этом меня обвиняла когда-то жена. «Нужно гармонически воспитывать… И ум, и сердце»… — очевидно передавая слова жены, сказал он. И затем — от себя, — сочным, слегка играющим басом, как бы стелющимся понизу:

— Чем же это плохо, сударыня, если у девушки рассудок контролирует движение чувств? Я — старый воробей, знаю. Я положил за непременное: развивать у нее способность самоконтроля, добиваться превосходства рассудка над эмоциями. А со своей стороны — учреждение строжайшего надзора за дочерью. — Модест Григорьевич поднялся, заложил руки за спину. — Льщу себя утешением, что я многого добился. Ради этого я пошел и на разрыв с женой. Мне стоило больших трудов оттягать у нее ребенка.

Модест Григорьевич стоял перед сударыней, — прямой, широкобородый, отлично помещенный в свой мундир.

Маргарита Михайловна сидела в кресле с высоченной спинкой, зябко поеживалась и чувствовала, как в ней закипало возмущение против всего, что он говорил, против всей обстановки с чинно расставленными стульями, старомодными креслами, против его деланного смеха, против самого воздуха, отдающего сургучом. Ей показалось, что за дверью кто-то шумно вздохнул. Клара? Слушает? Ну и пусть слушает.

— Моя дочь — не вертушка, не хохотушка, — не без гордости говорил Модест Григорьевич, — чем она, сдается мне, выгодно отличается, например, от Нади Грудцевой, которая — не премину воспользоваться случаем — вместе со своим дружком обидела Клару самым бестактным образом.

— Где? Как? — удивилась Маргарита Михайловна.

— Вы не знаете? Жаль. В саду, перед праздником, — когда Клара застала их целующимися. Вот что-с.

Маргарита Михайловна, ничего не знавшая об этом, растерялась и в первую минуту не нашлась, что сказать, тем более, что он все говорил и говорил, понося современную молодежь за распущенность и легкомыслие. Наконец слова пришли, и она попыталась прервать его, но безуспешно: он, сев на своего конька, продолжал разглагольствовать и приминающим жестом заставлял ее умолкать. Потом он снова вернулся к сцене в саду.

— Да-с, — гневался он. — Вам бы следовало знать о таких фактах и пресекать их в самом начале. А вы вместо этого… вы считаете допустимым рассказывать о своей любви ученикам. Жалею, что не нашел времени сходить к директору школы. Удивительно ли после этого, что учащиеся десятого класса занимаются тем, что им не положено: перевлюблялись все, целуются и осыпаются двойками?

Маргарита Михайловна порывисто поднялась.

— Неправда! Не согласна! — решительно заявила она. — Не согласна… с формалистическим духом, который пронизывает всю вашу систему воспитания. Эта система и сделала Клару бездушной, начетчицей. Нельзя, нельзя так… Она — умна, честна, пряма; но… Этот ваш формализм убил в ней представления о живой, истиной жизни. И это — в наше время!

Модест Григорьевич впился глазами в учительницу. Он был изумлен. Его обвиняла девушка, девчонка, еще не нюхавшая жизни!

Клара слушала все это со страхом и удивлением, глядя через щелочку то на Маргариту Михайловну, то на отца. Она была потрясена: ее отцу говорят в лицо, что он не прав!

— Не согласна и с вашим взглядом на юношескую влюбленность, — еще волнуясь, но все более заглушая волнение, говорила Маргарита Михайловна. — Во-первых, не все десятиклассники перевлюблялись, а только некоторые, я кое-что знаю, вижу… Во-вторых, что в этом чувстве предосудительного?

— Как? — наклонился Модест Григорьевич. — Нет-с, извините… Когда мы были молоды, мы только учились и, помимо уроков, не смели думать ни о чем.

— …Им по 17–18 лет, — окрыляемая уверенностью в своей правоте, говорила Маргарита Михайловна; на щеках ее загорелся румянец, глаза блестели. Что-то мужественное, сильное проявилось в ее лице, во всей ее маленькой, хрупкой фигурке. Чтобы Модест Григорьевич лучше слышал, она подалась немного вперед, и казалось, что она наступает.

— Чувство влюбленности естественно в эти годы. Беда в том, что часто взрослые люди не понимают этого чувства, смеются над ним, забывая, что сами в этом возрасте влюблялись.

— Позвольте, позвольте… — Модест Григорьевич поднял руку для известного жеста.

— Нет, позвольте мне, — сказала Маргарита Михайловна. — Это чувство требует особенной чуткости от нас, — учителей, родителей.

— Стоп, стоп!.. — ударил себя по лбу Модест Григорьевич и вскинул бороду. — Теперь я понял — вот откуда это! Когда Клара рассказывала мне об интрижке между Грудцевой и этим, как его… Черемисиным… и когда я стал внушать ей противоположные мысли, она слушала хотя и покорно, — но — это было видно! — без внутреннего признания моих доводов верными. Так вот, значит, откуда это идет?

Модест Григорьевич зашагал по комнате; половицы с треском прогибались под ним; в шкафу тоненько зазвенела посуда.

Клара выбежала из-за двери и кинулась к отцу.

— Папа, успокойтесь… Папа, это лишнее… не нужно…

— Ты… здесь? Как посмела? Оставь нас.

— Папочка, я хотела бы…

— Что я сказал? Ну?

— Не гоните ее, — сказала Маргарита Михайловна, — мы ничего тайного не говорим, пусть послушает. У нас в школе готовится вечер на тему «Дружба и любовь». Они прочитали и изучали много прекрасных книг о любви…

— Одно дело — книги, другое — жизнь.

— Это… ханжество! — выдохнула Маргарита Михайловна. Модест Григорьевич сделал вид, что не слышал этих слов. А Маргарита Михайловна заговорила мягко и душевно:

— Извините, но, право, вы, Модест Григорьевич, чего-то не понимаете. Нет ничего страшного в чувстве влюбленности. Далеко не всегда оно превращается в любовь; часто, вспыхнув ярко, оно быстро угасает. Но это чувство приносит человеку подъем всех его сил, толкает к творчеству. Зачем мешать? А иногда первая влюбленность соединяет людей навсегда, делает их верными и самыми счастливыми спутниками — друзьями на всю жизнь.

Клара стояла на пороге, не имея сил уйти. Она немигающими глазами смотрела на Маргариту Михайловну, — бледная, с чуточку растрепавшимися надо лбом волосами.

— Нет, это я так не оставлю, — говорил Модест Григорьевич, нервно потирая руки. — Я пойду к директору.

— Пожалуйста, я уже говорила с ним. Он согласен со мной.

— Что, что?

— Он желает видеть вас.

— Я в ГорОНО, в министерство просвещения напишу…

Маргарита Михайловна застегивала пальто и не слушала Модеста Григорьевича, который, забыв про законы хорошего тона, не помог гостье одеться. Потом она подошла к Кларе и легонько обняла ее. У Клары на ресницах дрожали слезы.