— В ней, — в стилистике?

— Нет, в спутнике. Она летает в космосе!

Анатолий, кажется, более всех обрадованный запуском второго спутника, наклонился к Наде, уже севшей на свое место.

— Ты понимаешь? Мои мечты близки к осуществлению!

— Да, замечательно! — воскликнула она. — А ты еще не дописал повесть.

К Наде подлетела Лорианна:

— Так-то помогают, да? Убежала? А теорему?..

Артистически копируя Петра Сергеевича, молодого математика, Надя начала доказывать. То ли потому, что она хорошо знала эту теорему, то ли потому, что ее что-то окрыляло, а вокруг все было так полно радостью движения, она вела доказательство хорошо, с увлечением. Даже Клара заслушалась, — Клара, которая сегодня почему-то избегала встречаться с ней глазами. Иногда, взглядывая на нее, Надя — не без укора своей совести — подумывала: нужно ли было говорить Кларе о Маргарите Михайловне? Не разболтает ли? Да нет, не может быть! Нечего беспокоиться.

— Вы, Лорианна, — по-учительски говорила она, — исходите из равенства треугольников ABC и АСД; но разве они равны? СД — катет вписанного треугольника, а ВС — радиус окружности. Вы допускаете эту ошибку потому, что у вас чертеж сделан неправильно. Смотрите, я проведу линию АВ не так, а вот так. Видите, как все изменилось, стало выпуклым, ясным; так?

— Это чудесная линия! — изумилась Лорианна. — Она все преобразила.

— Да, И в жизни у каждого человека есть такая чудесная линия, которая все преображает. Знаете?

— Не шути.

— Я не шучу. Ну-с, теперь треугольник ABC…

— Спасибо, Петр Сергеевич, я все поняла, — сделала Лорианна реверанс.

Клара удивилась: как, почему Надя Грудцева, которая неважно училась по математике, все стала знать так хорошо? Вот и сейчас, хоть и озоровала, а доказывала прекрасно…

— Что с тобой случилось, Надя? — ласково спросила она, когда та села за парту. — Ты делаешь во всем такие успехи.

— Кларочка, пряничек мой! — обняла ее Надя. — Не знаю!.. Все эти дни… я точно проснулась после долгого сна, проснулась и увидела: до чего все хорошо! И все мне надо видеть, все мне надо знать. Мальчишки о модели спутника говорят — и я хочу модель делать. И писать. И все делать. Дома… Сижу до двух часов ночи; учу уроки, читаю; утром, бывало, мама меня не могла добудиться, а теперь я встаю раньше ее. Мою пол, поливаю цветы; занимаюсь стилистикой. И все мне дается, все радует…

Черные, строгие глаза Клары потеплели, но она быстро отвела их от Нади; она положила ее голову к себе на грудь.

— Милая, хорошая… разбойница… — сказала она, и голос ее на этот раз не был похож на стук палочек. — Ты с мамой… обо всем говоришь?

— Конечно! А что?

— Так, ничего… Вчера я думала о маме… То есть, — поспешила она поправиться, — обо всем…

Кто-то сказал, что видел Маргариту Михайловну в библиотеке, и Клара, взяв свою статью, пошла туда. Маргарита Михайловна сидела за угловым столом, под фикусом, и читала.

— Знаете, Клара, ребята правы, требуя еще большей переделки статьи, — прочитав рукопись, сказала учительница. — Вот вы пишете: «Согласно решению учкома учащиеся старших классов осуществляют шефскую работу над младшими классами, а именно…». Разве вы не слышите, Клара, как это сухо и громоздко?

— Это же статья, а не рассказ, — возразила Клара.

— Да; но и статья должна быть написана живым, ярким, метким языком. Вы читали статьи Белинского, Добролюбова? Подайте-ка мне томик Белинского — Спасибо! — Маргарита Михайловна прочитала несколько мест из статей о Пушкине. — Эти статьи читаешь с огромным наслаждением; с каким умом, с каким блеском написаны они, как точен и богат их язык…

— То гении, а я — ученица.

— Да. Вот, ученица, и нужно учиться у этих мастеров.

Ничего обидного ни в этих словах, ни в тоне, каким они были произнесены, не было, но по лицу Клары пробежало недовольство; короткие бровки ее сошлись почти вместе… Ей хотелось говорить о том, о главном. Но о том говорить было трудно; да и как… ни с того ни с сего… Она спросила:

— Как бы вы, например, следуя Белинскому, написали это место?

Несомненно, Клара хотела уколоть учительницу. Маргарите Михайловне было обидно, хотелось ответить резко, но она сдержала себя.

— Я? Как Белинский, я, надо думать, не смогу, — ответила она. — Я бы только постаралась выразить это попроще, поживее, без протоколизмов. Давайте-ка попробуем вместе.

— Нет, зачем отбрасывать язык, которым пользуются на собраниях, в газетах? — обидчиво поджала губы Клара. — Если он распространен, значит, народен.

В библиотеке было тихо, попахивало клейстером, которым библиотекарша подклеивала книги. Пустые столы, безмолвные цветы на окнах, книги на стеллажах — все было окутано серым светом облачного дня, все, казалось, прислушивалось к странным словам умной девушки в роговых очках. Девушка же продолжала:

— Так говорит и мой папа…

В ее голосе зазвучали горделивые нотки.

— Расскажите, расскажите, Клара, что ваш папа… — попросила Маргарита Михайловна. Ее уже давно интересовал вопрос, откуда у Клары это пристрастие к официальщине в языке, в решении дел да, кажется, и в отношении к товарищам? Рассказ о семье, вероятно, пролил бы на это какой-то свет.

— Что же рассказывать?

— О папе, о семье, о себе. Я еще ничего не знаю о тебе.

Клара сняла очки, протерла их платочком. Удивительно: в очках она казалась взрослой и скучной, а без очков — была девушка как девушка и даже выглядела очень милой и простой.

— У нас дома строгие порядки, — с достоинством, деловито начала Клара. — Папа требователен и пунктуален.

— Он любит тебя?

— Странный вопрос. Он не только отец для меня, но и лучший друг, которому я говорю все. Он не нежничает, но он всегда справедлив («Скажу, скажу», — подталкивала в то же время себя Клара к главному). Папа и мама разошлись. Мама живет где-то… в одном из уральских городков. Я плохо помню ее. Папа говорил мне, что она — человек непрактичный, с отсталыми взглядами на воспитание детей, что ей жить с ним не понравилось. Папа требует выполнения своих указаний, правил хорошего тона, еще старого тона, перенятого им от отца. Мать не соглашалась с папиными установками и уехала к своему отцу. С тех пор я не видела ее.

— Но думала о ней? Тосковала?

— Нет. Почти нет. Правда, вчера почему-то вспомнилась. Папа… Он внушил мне мысль, что жизнь строится по определенным законам. Если человек эти законы выполняет, то он становится полезен обществу и общество оценит его. Во всем должен быть порядок, четкость, требует папа; он читал философа Декарта и любит повторять его изречение: «Порядок организует мысль». Мы живем по режиму, установленному папой. Более тридцати лет служит он; сейчас он — начальник почтового отделения. Имеет награды. Но есть люди, которым он не по душе. Однажды я была в его кабинете. Он делал устный выговор двум работницам, которые при рассортировке писем говорили о чем-то неслужебном. «Я, как руководитель вверенного мне учреждения, не могу обойти молчанием факта нарушения вами трудовой дисциплины, поскольку расходование времени на посторонние разговоры…» Они стояли молча, только вздыхали. А потом заговорили. Они сказали, что папа — буквоед, что им житья нет от его придирок и поучений; лучше все к чертям бросить и уйти, чем так мучиться. «Вы нас, Модест Григорьевич, — сказала одна, с нахальными глазами, — своими словами, как паук паутиной, опутали»,

«Я делаю все как положено». — «Положено, а жить не можно нам»… Потом папа об этой рифмачке написал приказ с выговором, а она сорвала со стены этот приказ, придавила каблуком и сказала: «Вот тебе моя печать, хоть не сургучная, но прочная». И ушла, совсем, даже за расчетом не приходила.

Клара притихла. «Господи! Зачем это я говорю… Мне не это надо сказать…». И продолжала:

— Мне понравилось, что папа — такой строгий и требовательный, что он так ровно и точно говорит. Он читает книги, газеты, проверяет мой дневник, проводит со мной беседы.