Дэвид улыбался своей особенной улыбкой. Сегодня он надел под замшевый пиджак черную футболку «Blink 182», и его глаза почему–то казались еще зеленее, чем обычно, – может, из–за яркого освещения.

– Привет! – поздоровался Дэвид, продолжая улыбаться.

Не знаю почему, но сердце мое бешено заколотилось. Но ведь он мне не нравится! Мне нравится Джек!

Я вдруг вспомнила, что Ребекка говорила о каком–то притяжении. Может, это оно и есть? Когда парень улыбается, а сердце у тебя уходит в пятки.

Я была даже рада, что мы с Дэвидом в разных школах, и он не знает, какие про нас ходят слухи. Но то, что я могу чувствовать влечение

к кому–то, кроме Джека, меня ужасно расстроило.

Так что я, проигнорировав приветствие Дэвида, с возмущением спросила, махнув рукой в гипсе в сторону репортеров:

– Слушай, тебя все это не достало? Что ты улыбаешься? – Дэвид улыбнулся еще шире.

– Ты что же, боишься прессы? – рассмеялся он. – Ты, девочка, которая прыгнула на сумасшедшего и выбила у него из рук пистолет?

Я нервно сморгнула. Признаться, смех шел Дэвиду еще больше, чем улыбка.

Я быстро пришла в себя и непринужденно ответила:

– Пустяки, ты на моем месте сделал бы то же самое.

– Не уверен, – как–то смущенно ответил Дэвид.

Тут приехала полиция, чтобы забрать и проводить Терезу, и как только открылась входная дверь, наш разговор потонул в шуме и гаме. Мы с Дэвидом поспешили подняться в класс. Там все было как в прошлый раз, но на столике вместо фруктов красовалось яйцо. Я подумала, не забыла ли Сьюзен свой завтрак, а может, ворон Джозеф оказался на самом деле вороной Жозефиной?

– Итак, – произнес Дэвид, когда мы сели и разложили листы бумаги. – Что сегодня? Снова ананас? Или какой–нибудь сезонный фрукт?

– Слушай, отстань уже, – прошипела я. – Отцепись от меня с этим ананасом.

Я не могла себе простить, что испытываю влечение к парню, которому нравится надо мной издеваться.

– О, извини! – Дэвид не переставал улыбаться. – Как я мог забыть! Ты же тонкая творческая натура.

– Если я не желаю, – я взглянула на Сьюзен Бун, которая мыла кисти и готовилась к занятию, – чтобы мою индивидуальность подавляли, это вовсе не означает, что у меня тонкая натура!

– Ты это о чем?

– О Сьюзен Бун, – зашептала я, снова косясь на нее с неприязнью. – Это она учит нас всяким глупостям – рисовать то, что видишь.

– Почему глупостям? – улыбка медленно сползла с лица Дэвида.

– А ты подумай сам! Что было бы с искусством, если бы Пикассо рисовал только то, что видел!

Дэвид нервно сморгнул:

– Именно это он и делал, Сэм. Долгие годы Пикассо рисовал только то, что видел, прежде чем рискнул на эксперименты с линиями и пропорциями.

Я не поняла ни слова.

– Прости, что?

– Послушай, все просто. Прежде чем нарушать правила, надо эти самые правила знать. Именно этому нас и учит Сьюзен: рисовать то, что видишь, а потом уже приниматься за кубизм, ананасизм и все остальное.

Все это было для меня полной неожиданностью. Джек ни разу не говорил о том, что, прежде чем нарушать правила, надо их изучить. А ведь он всегда пытался доказать, что любое отклонение от нормы – это хорошо.

Сьюзен вытерла кисти и хлопнула в ладоши.

– Итак, дорогие друзья. Думаю, все знают, что на прошлой неделе у нас было… незначительно событие. – Все рассмеялись. – Но почти никто не пострадал. Так что вернемся к работе. Видите яйцо? Нарисуйте его. Если вы не привыкли работать красками, можете брать карандаши и мелки.

Я взглянула на яйцо. Оно лежало на белоснежном куске шелка. Но среди карандашей не было ни одного белого.

Я вздохнула и подняла руку.

А что оставалось делать? Эта ужасная женщина опозорила меня перед всем классом, а теперь даже не дала мне нужного карандаша… Кажется, она призывала рисовать то, что видишь? Или что она имела в виду? Я готова выучить правила, но это явно граничило с абсурдом.

– Да, Сэм. – Сьюзен подошла ко мне.

Я опустила руку:

– У меня нет белого карандаша.

– Правильно, нет, – улыбнулась она и повернулась, чтобы уйти прочь.

– И как мне рисовать белое яйцо на белом шелке без белого карандаша, – почему–то сказала я вслух. Я действительно не понимала, чего хочет Сьюзен Бун. Может, надо нарисовать негативное изображение? Учительница посмотрела на яйцо и сказала нечто очень странное. Наверное, самое странное из того, что я слышала за последнее время, не считая просьбы моей лучшей подруги Катрины взять ее на вечеринку к девчонке, которая столько лет была нашим врагом.

– Не вижу ничего белого, – мягко сказала Сьюзен.

Я посмотрела на нее в полном недоумении. И яйцо, и кусок шелка были белыми, как… волосы самой Сьюзен.

– Простите? – выдавила я наконец. Сьюзен наклонилась, чтобы посмотреть на яйцо под моим углом зрения.

– Помнишь, что я говорила, Сэм? – спросила она. – Рисуй то, что видишь. Ты знаешь, что это белое яйцо на белом шелке. Но видишь ли ты это? Или ты видишь розовый отсвет солнца? Синие и лиловые тени, пятно желтого света? Нежно–зеленый блик на ткани? Вот что вижу я. Здесь совсем нет белого.

Если честно, я поняла, что она говорит все это совсем не для того, чтобы подавить мою творческую индивидуальность. Дэвид сказал, что надо учить правила, и, видимо, этого и добивалась Сьюзен.

Итак, я сосредоточилась и принялась всматриваться.

И наконец увидела. Звучит, конечно, дико – ведь у меня стопроцентное зрение.

Увидела лиловую тень за яйцом.

Увидела розовый отсвет.

Увидела желтое солнечное пятно.

И, схватив первый попавшийся карандаш, принялась рисовать. 

Именно это я люблю больше всего на свете: когда рисуешь, кажется, что мир вокруг не существует. Есть только ты, карандаш, бумага и, возможно, классическая музыка, но ты так поглощен работой, что не слышишь ее. Приходит вдохновение, и, начав рисовать в час, ты смотришь на часы и видишь, что уже пять.

С этим ничто не сравнится, я проверяла: ни чтение, ни интересные фильмы. Когда рисуешь, полностью погружаешься в собственный мир.

И если тебя отвлекают, это раздражает в сто, нет, в миллион раз больше, чем когда ты делаешь геометрию, а сестра врывается в комнату и спрашивает, куда ты подевала фен. Думаю, если художник убивает того, кто помешал ему рисовать, его должны оправдать на суде.

Особенно если этот кто–то – огромный черный ворон.

Джо выдрал клок моих волос и, победоносно каркнув, улетел, тяжело хлопая крыльями.

Я закричала. Я с трудом сообразила, что произошло, – так я увлеклась работой, и кричала скорее от неожиданности, чем от боли.

– Джозеф! – воскликнула Сьюзен Бун, хлопнув в ладоши. – Плохая птица!

Джо отлетел на безопасное расстояние и прокаркал:

– Хорошая птица!

– Ты вовсе не хорошая птица, – возразила Сьюзен (можно подумать, ворон ее понял). Затем она повернулась ко мне: – Саманта, прости! Как ты?

Я осторожно потрогала голову, а потом огляделась по сторонам. Солнце село и свет изменился. Оказывается, прошло два часа, а мне казалось – две минуты.

– Я забыла закрыть клетку! – сокрушалась Сьюзен. – Надо закрывать каждый раз, когда ты приходишь. Ума не приложу, почему ему так нравятся твои волосы! Они, конечно, очень яркие, но…

И тут я поняла, что скамейка, на которой я сижу, трясется. Это Дэвид покатывался со смеху.

Заметив мой укоризненный взгляд, он извинился:

– Прости! Ей–богу, прости! Но видела бы ты свое лицо, когда птица… – И он снова расхохотался.

У меня все в порядке с чувством юмора, но это было совсем не смешно. Когда тебе вырывают волосы, это больно. Не так больно, как сломать запястье, но все же.

Дэвид все еще трясся от смеха.

– Ну прости! Согласись, это действительно смешно!

Конечно, ему смешно. Я хотела ответить что–нибудь язвительное, но не успела. Сьюзен Бун наклонилась над нашим столом и внимательно разглядывала мой рисунок. Я тоже взглянула на свое творение. И поверила собственным глазам. У меня получилось белое яйцо на белом шелке – точь–в–точь такое же, как на столике.