Лучше не спрашивайте меня, хорошо ли я спала. Плохо. Можно сказать, глаз не сомкнула.

Дойлен храпел так, что сотрясался фургон, а наши лошади беспокойно фыркали. Поставленная мной сфера тишины держалась от силы десять минут: я была в настолько растрёпанных чувствах, что не могла толком сосредоточиться. А под утро, в один из тех коротких периодов, когда заклинание приглушало могучий храп, я услышала, что кто-то тихо-тихо ходит вокруг фургона. Какой уж тут сон… Расстегнула кобуру и коснулась пальцами рукояти пистолета. Потом осторожно выглянула в щель: мальчишки благополучно спят под натянутым полотнищем, завернувшись в одеяла, а Лис уже вылезает оттуда. С виду заспанный, но тому, кто попытается на него напасть, придётся совсем кисло… Тихие шаги исчезли, растворились в звуках раннего утра.

Только тогда я сумела провалиться в недолгий сон-забытьё. А когда проснулась, Дойлен, приподнявшись на локте, разглядывал меня. Притом, казалось, будто он боялся меня потревожить. М-да, ну и видок у него после вчерашнего. Бледный до синевы, растрёпанный, осунувшийся, на рубашке винные пятна. Но — улыбнулся. Сразу, как только увидел, что я глаза раскрыла.

— Голова не болит? — первым делом поинтересовалась я, едва заметно улыбнувшись в ответ.

— Болит, — честно признался он. — Послать Лиса за вином, или у нас ещё что-то осталось?

Без лишних слов я поднялась, порылась в корзинах и вытащила на свет божий маленький запечатанный кувшинчик. На котором не хватало только надписи: «Осторожно, джинн!» Дойлену как раз на один глоток.

— Ух, хорошо! — он забросил пустой кувшинчик в угол. — Сразу в голове прояснилось… Э… Стана, я вчера ничего этакого не натворил? Что-то ты слишком хмурая.

— Не выспалась, — буркнула я. — Ты храпел, как… не знаю, кто.

— Точно ничего не было?

— Точно.

Вчерашний вечер я до конца жизни помнить буду. Но ему не расскажу. Во всяком случае, пока не выясню, что там у него стряслось. Если вообще решусь вывалить ему на голову… такое. Хотя, как знать, может тут подобные фокусы в порядке вещей.

— А я уж подумал… Ладно. Я тебе другое сказать должен, — он помрачнел, улёгся и уставился в полог. — Сначала о невестке моей. В порядке она, на сносях уже. Радуется. Сын мой, с тех пор, как мы с тобой его слегка поучили, бить её перестал… Но это… пожалуй, все хорошие новости.

— Ох… — услышав, каким бесцветным, вылинявшим голосом это было сказано, я нешуточно испугалась. — Твоя жена?..

— Моя жена — жирная безмозглая гусыня, — теперь на бесцветном фоне проявились алые нотки гнева. — Я, дурак, понял это слишком поздно.

Вот оно что… Вот что означали его вчерашние слова про «двадцать пять лет кобыле под хвост». Расспрашивать о подробностях — жестоко. Четверть века просто так не скомкаешь и в мусор не бросишь, как использованную бумажку. Но он сам всё рассказал, без моих расспросов.

— …слово за слово, я ей — скажи, разве мы столько лет жили не любя друг друга? А она мне: тебя, мол, не то, что любить — вообще с трудом терпеть можно. И она радуется, что наконец нашлась…дурочка, готовая это делать вместо неё. Сказала, что все годы она мучилась и ждала, не могла дождаться, когда кто-нибудь из соседей меня пришибёт. Что довольна, считает себя свободной, уже обратилась к Гидемису с прошением о разводе, и что младших я не увижу, как собственных ушей… Ладно бы — просто сказала. Но она ведь так это говорила… с таким злорадством! Как будто я её все эти годы не на руках носил, а избивал и унижал… И Керен туда же, вырастил дурака на свою голову… Я и сорвался. Наговорил всякого. Сказал, что ей самой развода не видать, пока она мне пацанов не оставит. Потом ушёл и надрался… Думал: всё, жизнь насмарку… Помню, как три кувшина подряд вылакал. Четвёртый кувшин помню с трудом, вкус странный… В ушах звон, какие-то рожи рядом… И вдруг — ты…

Он с силой провёл ладонями по лицу, словно стирая невидимую паутинку. А когда открыл глаза, голос его был странно глухим и тихим.

— Знаешь, Стана, — сказал он, — иногда, чтобы по-настоящему узнать близкого тебе человека, нужно дать ему власть над тобой. Хоть на миг… Она, — кивок куда-то в абстрактную сторону, — решила, что сможет шантажировать меня сыновьями. Не на того нарвалась. А ты… Ты же вольна приказать мне что угодно, хоть сапоги тебе языком вылизывать. И я подчинюсь. Но ты ограничилась только запретом… близости. Правильно сделала, кстати. Мы с тобой друг от друга головы теряли, а это нам сейчас ни к чему… Я вот всё гадал, почему ты так поступила.

— Не хочу злоупотреблять властью, — слабо улыбнулась я. — Наверное, потому мне её никогда и не видать.

— Да понял я это, — ответил Дойлен. — Только сейчас понял. Сравнил… И так обидно стало — хоть волком вой. Полжизни отдать — и кому!..

— А дети?

— Ну, разве что дети… Об одном сейчас жалею — что не попалась ты сюда двадцать пять лет назад…

Двадцать пять лет назад я жила в другом городе, и была наивной дурочкой, ненамного лучше Ирки. Но моё воображение заработало, и перед глазами встала та, несбывшаяся жизнь… Шестнадцатилетняя девчонка со слабым колдовским Даром, в чужом мире. Учёба, серебряный медальон, средней руки владение, претенденты на руку свободной молоденькой ведьмы, среди которых Дойлен. Такой же молодой и глупый, как его сын сейчас. А что? В нём чувствуется какая-то первобытная жизненная сила. Недаром крестьянки на него гроздьями вешались, сами, без принуждения. Я бы в такого влюбилась, до беспамятства. И эти двадцать пять лет мы бы прожили вместе, детей бы родили, да не троих, а больше. И были бы среди них колдуны, это точно… Но не получила бы я ни жизненного опыта иного мира, ни образования, не стала бы программистом… и ехали бы мы сейчас вместе с детьми — на убой. Без малейшего шанса выжить.

— У нас поговорка есть: что ни делается, всё к лучшему, — тихо проговорила я. — Наверное, и то, что не делается, тоже.

— Хочешь сказать — всё, что с нами произошло, имеет глубокий смысл? — в голосе Дойлена послышалась горькая ирония.

— Ну, во всяком случае, всё, что с нами случилось, до сих пор помогало нам выжить. Чем не глубокий смысл? — я ответила своей иронией — ничуть не менее горькой. — Есть ещё одна поговорка: то, что нас не убивает, делает сильнее. Тебе сейчас больно, как никогда. Перетерпи и живи дальше. Ты сильный, ты сможешь.

На секунду представила себя на его месте…и мороз по коже. Паша попросту не способен заявить — мол, я с тобой столько лет не жил, а мучился, и какое счастье, что нашёлся дурак, способный тебя терпеть. Он слишком умён и слишком честен, чтобы скрывать истинное отношение. Если бы я ему надоела, он бы просто поставил меня в известность. Да и в первом браке он так натерпелся от жены-истерички, что больше всего ценил тёплое спокойствие в нашем доме. Но если на секунду допустить такую возможность, то меня в том доме уже через час бы не было. Часа как раз хватило бы на сбор большого велобаула, а из совместно нажитого имущества забрала бы разве что велосипед и кота. Мне было куда идти — брат принял бы меня без разговоров.

Это действительно страшно. Но жизнь продолжается, дамы и господа. Что нас не убивает…

— Давай пока свернём эту тему, — предложила я. — Личное пусть остаётся личным, а тут вчера кое-что ещё случилось, помимо…вечернего происшествия.

И я вкратце поведала историю о двух странных типах, крутившихся около нашего фургона. С каждым моим словом Дойлен, переместившийся из положения «лёжа» в положение «сидя», мрачнел всё больше и больше, а под конец категорично заявил, что отныне даже конец света не вынудит его оставить нас без охраны. Без его охраны — так будет точнее.

— Если мы им нужны для дела, — он прикинул ситуацию и сделал некие выводы, — то покрутятся, поймут, что силой ничего не вырвут, и пригласят по-хорошему. А если мы им нужны только как падаль, чтоб перешагнуть и дальше идти, то пусть приходят, — он хищно осклабился. — Прикончить-то они нас прикончат, да только я их прежде порву. Плохо они меня знают.