Люси попросила у меня прощения за свою черствость. Наверное, София поговорила с ней. Но это не важно. Я теперь намного счастливее.

Впервые за последние две недели я села за фортепиано. Я не занималась, хотя не люблю огорчать мисс Симпсон плохой игрой на уроке. У меня в программе сейчас второй ноктюрн Шопена, прелюдия Баха № 4 и новая соната Моцарта № 7, до мажор. Моцарт такой длинный — двадцать страниц, но технически не слишком сложный. Обожаю играть! И как я могла не прикасаться к инструменту целых две недели, в голове не укладывается.

Наверное, все потому, что я терпеть не могу заниматься в репетиториях на нижнем этаже Резиденции. Кроме них, единственное место, где стоит фортепиано, — вестибюль у входа, а я люблю заниматься в одиночестве. В репетиториях темно и холодно, пальцы коченеют, а на фортепиано западают клавиши. Приходится, когда играешь, поддевать их пятым пальцем. Это не самое худшее — больше всего раздражает ужасный запах снизу, от которого меня порой чуть ли не выворачивает. Я нашла уборщика и спросила его, нет ли в подвале воды или чего-то еще, вызывающего такую вонь, но он сказал, что нет, однако, мол, кто-то из девчонок ходил туда и устроил там грандиозную помойку. Там кругом была грязь, валялись дохлые крысы и белки. Они-то и были причиной жуткого смрада. Но, конечно, он вычистил весь подвал.

— Вам, девицам, ’есь нельзя, ’собенно как здесь. Навалом паразитов, как с’час. Я там ловушек наставил и отравы. Вы скажите подружкам, чтоб не ходили.

Его речь для меня — загадка. Я всегда теряюсь, разговаривая с ним, потому что не понимаю и половины из того, что он говорит. То и дело переспрашиваю: «Что? Что?» Раньше, до появления мистера Дэвиса, он был единственным мужчиной на всю школу. (Если не считать Боба, которого видели только те девчонки, которые по ночам совершали набеги на кухню за перекусом.) А я, кажется, была единственной школьницей, заговорившей с ним. Остальные девчонки его за человека не считают. Подумаешь — уборщик. И все они его немного побаиваются — не потому, что он мужчина, а потому, что он — негр с курчавой седой шевелюрой.

Ноги моей там больше не будет.

Сегодня у нас на уроке литературы была интересная дискуссия — хоть какое-то разнообразие. Неужели всему виной пятница, тринадцатое? Хотя на самом деле это был диалог между мистером Дэвисом и мной, поскольку остальным было неинтересно и они не вникали в суть беседы. Девочек вполне устраивало, что они могут шептаться и передавать записочки. Одна Клэр не сводила глаз с мистера Дэвиса. После урока она опять прицепилась ко мне в коридоре:

— Вот, ты всегда монополизируешь внимание мистера Дэвиса. Не даешь никому и слова вставить!

Я молча шла своей дорогой. Ну какая же дура! Кто мешает ей высказываться на уроке? Лучше бы книги читала, вместо того чтобы все время курить траву с Эрнессой и Чарли и фантазировать о сексе с мистером Дэвисом, тогда ей было бы что сказать.

Сначала мистер Дэвис задал вопрос всему классу, считаем ли мы образ Кармиллы правдоподобным.

— Этот образ вас отвращает или привлекает?

Все девчонки громко засмеялись, а мистер Дэвис покраснел как рак. Кого он спрашивает! У них на уме только тряпки, макияж и мальчики. Вот об этом они бы поговорили с удовольствием. К тому же, скорее всего, они и рассказа-то не читали. Кто-то же должен был хоть что-то ответить? Вот я и сказала, что поверила в образ Кармиллы, как только писатель сам осознал, кто она такая.

Мистер Дэвис, похоже, растерялся.

— Как только персонаж, созданный автором, стал реальным для него самого, то и вся дальнейшая история обрела внятные очертания, — пояснила я свою мысль.

— Иными словами, вы согласны с высказыванием Кольриджа о том, что поэт добровольно на время отказывается от неверия?

— Я не имела в виду отказ от чего-либо. Я имела в виду создание того, что будет существовать, как, скажем, существует все в этой комнате. Вдохнуть во что-то жизнь.

— Но дело в том, что этот рассказ полон символов. Здесь важна не реальность чего-либо, а подоплека, скрытый смысл.

Я догадалась, куда клонит мистер Дэвис. Он пытался убедить меня в том, что сверхъестественного не существует. Общая идея курса состоит в том, что сверхъестественное — это лишь обрывки поэтического воображения автора, проявление его подсознания. Как сновидение. Или воспоминания. Папа бы меня понял. Он бы согласился, что по большому счету мистер Дэвис начисто лишен воображения. Но я должна была ему ответить. И я ответила:

— Меня не интересуют символы. Меня занимает реальное, каким бы иллюзорным оно ни казалось. Мне интересно, каково это — быть Кармиллой? Возможно ли спасение для нее? Не скучно ли это — жить вечно? Каково это — помнить собственную смерть? Разве вам не нужен ответ? Разве каждый не ищет ответа?

Я оглядела класс. Все девчонки повернулись ко мне и ухмылялись. Самодовольные девицы, которым все до лампочки.

Они следили за минутной стрелкой, ползущей по циферблату, и ждали оглушительного трезвона, ждали его, как избавления. Вот они вскочили со своих мест и ринулись вон из класса, без единой посторонней мысли в голове, разве что заметив мимолетом:

— Ну и закидоны у нее, да?

Меня уже тошнит от них. Только место занимают в моем дневнике.

Мне не нравится Эрнесса. И я уже не знаю, нравится ли мне Люси.

Сегодня во время перекура в общей комнате София лежала на диванчике, устроив голову у меня на коленях. Из бедняжки так и льет — эти месячные ее совсем измучили. Она просыпается ночью, сначала у нее расстройство, потом ее рвет. Вчера она разбудила меня посреди ночи, и я несколько часов караулила ее, пока она сидела на унитазе. Медсестра предупредила, что надо будет сдать анализы, если ей не станет лучше. София очень боялась кровотечений, но больницы она боялась еще сильнее. Люси пришла проведать Софию, и, разумеется, Эрнесса тоже была тут как тут.

— Это мука смертная, — стонала София, — неужели я должна выносить это ближайшие тридцать лет, ради того чтобы заниматься сексом?

— Сексом ты сможешь заниматься в любом случае, — сказала Эрнесса, — а месячные для того, чтобы у тебя были дети.

Раздался всеобщий стон.

Когда Эрнесса близко подошла к Софии, мне показалось, что ее вот-вот вырвет. Она поспешно удалилась в угол и просидела там одна с сигаретой во рту до самого звонка. Люси не сводила с нее глаз. Беспокоилась о ее здоровье? Но это не она корчилась в менструальных болях. Окутанная клубами дыма, Эрнесса дождалась, пока мы все вместе не выйдем из комнаты.

Я ничего не стану говорить Люси, чтобы не злить ее еще больше. Она опять скажет, что я циклюсь на Эрнессе, что эти разговоры сродни разговорам о еде во время моей прошлогодней диеты. Стоит мне упомянуть Эрнессу, не важно, каким образом, Люси тут же заводится и говорит, что не желает обсуждать ее. Она ведет себя так, как будто я никогда не говорю ни о чем другом.

Могу поспорить, что у Эрнессы еще не было менструаций и месячные ей неприятны, как неприятна еда или беседы на тему «как девушка становится женщиной» на уроках основ здоровья. У нее вообще нет груди. Она, пожалуй, даже более плоская, чем Люси, у которой все-таки уже появились маленькие холмики с выпуклыми сосками, и я знаю, что у нее уже идут месячные.

У меня менструация началась спустя насколько месяцев после моего приезда сюда. Мне едва исполнилось четырнадцать. Мама узнала об этом, только когда я приехала домой на весенние каникулы.

— А я боялась, что у тебя нет месячных из-за всех наших прошлогодних переживаний, — сказала мама. — Ну и как ты себя чувствуешь?

Я молчала.

— Ощущаешь себя женщиной? — спросила она.

— Папочка знал меня девочкой, — ответила я, — я бы показалась ему чужой.

— Не говори так, пожалуйста.

— Тебе можно, а мне нет?

Мама заперлась в мастерской и не разговаривала со мной до вечера. Не знаю, зачем я так ее обидела. Ведь я всегда берегла ее, стараясь не упоминать о папе.