Ну вот, она без причины разволновала меня. А я так люблю эти минуты, когда перестаешь бороться со сном, веки тяжелеют и опускаются и ты безвольно погружаешься в иные манящие сферы. А теперь сна как не бывало.

Кармилла — кто она? Мрачная, подавленная, смертоносная:

Во-первых, ее зовут Кармилла.

Во-вторых, она принадлежит к древнему и знатному роду.

В-третьих, ее родина находится где-то на западе.

Эрнесса — кто она?

Мамины родители были ортодоксальными иудеями. Маму всегда бесил запрет водить машину или зажигать свет в Шаббат. Она не обращала особого внимания, ест ли свинину, смешивает ли мясные и молочные продукты. Она говорила, что не ощущает себя иудейкой, хотя могла прочитать наизусть каждую молитву. Иногда я жалею, что сама их не знаю.

Помню, как на первом утреннем собрании я достала сборник гимнов в красном переплете, положила его на полочку, устроенную в спинке кресла передо мной, и открыла на нужной странице — согласно инструкции мисс Руд. Но когда зазвучала музыка и все поднялись и запели, я так разволновалась, что не могла встать со своего места. Почему я обязана петь христианский гимн? Не накажут ли меня, если я откажусь петь? А если буду петь, не буду ли я наказана еще строже? Зачем мама отправила меня сюда? Я оглядела зал: все пели, даже девчонки, считавшие себя страшно крутыми. Я открывала рот, артикулируя слова, но не издавала ни звука. Вечером я позвонила маме и спросила, что мне делать. Она рассмеялась и сказала, что я должна поступать, как удобнее для меня. Но мне нужно знать. Мне это важно. Иногда я бормочу слова, иногда пою, иногда просто шевелю губами, а порой и этого не делаю. И не представляю, что правильно.

Эрнесса это понимает. Когда мы сегодня запели, ее щеки вдруг залились краской. Она вцепилась в спинку впереди стоящего кресла с такой силой, что костяшки пальцев резко обозначились и побелели. Эрнесса опустила голову и уставилась на свои туфли, пряди черных волос заслонили ее лицо. Она и не пыталась взять в руки книгу и сделать вид, что поет. Так она и стояла справа, через два ряда от меня, а я все смотрела на нее поверх раскрытого сборника гимнов. Она слегка повернула голову, и я увидела, что она вовсе не страдает, она ухмыляется! Уж не читает ли она «Кармиллу», заглядывая мне через плечо?

Ну разумеется, Люси сидит рядом с Эрнессой — согласно алфавитному порядку: Блейк, Блох. Удачное совпадение.

После собрания я нагнала Дору в Галерее. Оттянув ее в сторонку, я спросила, видела ли она Эрнессу во время исполнения утреннего гимна?

— О чем ты? Никому нет дела до твоего еврейства. Это уже превращается в раздутый комплекс преследования, — ответила Дора.

Эрнесса не сможет каждое утро вот так себя вести. Кто-то из учителей обязательно заметит.

Вот, нашла наконец этот абзац из «Кармиллы»:

Кармилла села. Я в ужасе смотрела на нее, едва узнавая, так чудовищно переменилась она в один-единственный миг. Лицо ее потемнело и приобрело пугающий мертвенно-бледный оттенок. Она сцепила пальцы, стиснула зубы, нахмурилась и, глядя в землю, дрожала всем телом, как в лихорадке. Она затаила дыхание и напрягала все силы, чтобы справиться с припадком. Наконец из горла ее вырвался судорожный крик, и истерика начала спадать.

— Видишь! Вот что получается, когда людей терзают гимнами, — наконец проговорила она. — Обними меня, обними крепче. Мне уже лучше[11].

Эрнесса = Кармилла?

Может быть, вампир — это тот, кто хочет овладеть другим человеком и в нем, как в зеркале, видеть свое отражение?

Случилось нечто ужасное. Я целый час не могла успокоиться, чтобы написать об этом. Рука так тряслась, что была не в состоянии удержать ручку. Сегодня вечером, выйдя из ванной, я застала у себя за столом Чарли. Она сидела прямо перед моим раскрытым дневником. Она его читала!

— Ты пишешь какую-то чепуху, — сказала она.

Я забрала у нее дневник.

— И нечего строить из себя оскорбленную, — продолжала она, — я только пришла и села за стол, чтобы дождаться тебя, а эта тетрадочка лежала открытая. Ну как тут было не заглянуть?

— Это личное. Нельзя читать чужие личные записки.

— Тогда не выставляй их на всеобщее обозрение. Кстати, не думаю, что Эрнесса одобрила бы то, что ты о ней тут пишешь. И что ты из этого раздула? Я не нашла там никаких твоих страшных-престрашных тайн. Например, что ты балуешься наркотой или вроде того.

Чарли права. Нельзя быть такой неосторожной. Я попыталась казаться спокойной:

— Нет, там нет ничего интересного. Это просто заметки — мне по литературе надо написать сочинение о вампирах. Представляешь: жуткие твари — ожившие мертвецы, которые высасывают жизнь из юных девушек.

Чарли засмеялась, и я поняла, что мне удалось все обратить в шутку. Наконец я выставила ее, закрыла дверь комнаты и присела на кровать, прижимая к себе дневник. Пока Чарли не ушла, я не чувствовала себя в безопасности. Отныне и всегда я буду прятать эти записки. Будет гораздо хуже, если они попадутся на глаза кому-нибудь еще.

Я так долго просидела над этим дневником, тщательно составляя каждую запись. Надо продолжать, убедив себя, что с дневником ничего страшного не случилось, — ведь Чарли прочла всего несколько строк. Ей невдомек, что она читала.

В этот день его не стало на земле.

Я мало написала. И кому я каюсь? Мне уже ясно, что я нарушила собственное обещание писать каждый день, ну и что? Я вообще мало что сделала. Мне было так грустно, что жить не хотелось. Утром я еле встала и потом весь день думала только о том, чтобы лечь в кровать и накрыться с головой одеялом. Вчера вечером ко мне пришла София, мы зажгли свечи и тихо-тихо сидели в темноте. Что бы я без нее делала! Когда я заплакала, она подошла, обняла меня и тоже заплакала. Мне было легче оттого, что мы плакали вместе.

Мама не звонила. Я и не ждала, что она позвонит. Да и что она могла сказать, чтобы мы обе не чувствовали себя брошенными?

Не могу выдавить из себя ни слова. Каждое слово царапает горло, как рыбная кость. Как-то в прошлом году мы с девчонками после уроков сидели в кафе и ели картошку фри. Как обычно, мы дурачились, болтали ни о чем и объедались картошкой. И вдруг Сара Фишер сказала:

— Я так скучаю по мамочке! Вот прямо сейчас. Я помню, как после школы приходила к маме на кухню, ложилась на барную стойку и, глядя в потолок, разговаривала с ней и жевала что-нибудь, пока мама готовила ужин.

Мы все молчали. Мы думали о матери Сары, о том, что она умерла, и эта мысль нас расстраивала. Я расстроилась больше всех — мне хотелось плакать, но Сара не плакала.

Не могу сказать ни слова.

Каждый год я думаю, что вот теперь станет легче, потому что я отдаляюсь от него — живого. Я уже не впадаю в панику, как раньше, когда погружалась в мысли о нем так глубоко, что не могла вздохнуть. Теперь я хочу думать о нем только как об умершем человеке. Мне начинает казаться, что он никогда и не был жив.

Люси ничего не заметила. Милая предательница Люси. Этот экзамен она провалила с треском. Я так и знала. Она ведет себя так, будто ничего не изменилось, но все наши интимные ритуалы были ею разрушены — тихий час, совместный спуск в столовую, отход ко сну. Раньше я всегда знала, где она, — как будто невидимая нить связывала нас. Люси очертила линию вокруг себя и вытолкнула меня за пределы этого круга.

Вот и еще один год я пережила без него.