— Это расслабляет, — отозвалась я с кровати, — мы всегда принимаем горячую ванну перед сном.

Эрнесса пропустила мои слова мимо ушей и вернулась к немецкому.

Все это время Люси смотрела на меня. Я, именно я, а не Эрнесса создавала ей неудобство. Эрнесса все время вела себя так, как будто она присматривает за Люси, и Люси не возражала. Я догадалась, что Люси хочет, чтобы я ушла и оставила их наедине, догадалась, но не уходила.

Почему это происходит со мной?

Все, чего я хотела, — это не выделяться: ни умом, ни чувствительностью, ни красотой — ничем. Быть обыкновенной. Но ни одна из нас, даже Люси, не может считаться обыкновенной. У каждой есть какая-то проблема, какой-то секрет, даже у тех, в чьем роду все девочки ходили в эту школу на протяжении последних пятидесяти лет. Иначе зачем бы тебя запирали здесь, в этом замке с его слуховыми окнами, островерхими крышами и красными трубами, украшенными медными навершиями? Все рано или поздно выходит наружу. У каждой есть что скрывать. Тайный любовный роман, бутылка спиртного в шкафу, жестокие приемные родители. Смерть. У Чарли мать — алкоголичка. Родители Софии развелись и ненавидят друг друга. Ее отец уехал жить в Италию. У родителей Доры годичный академотпуск в Париже, но Дора настолько не ладит с отцом, что предпочла на год затвориться в пансионе. Клэр воюет со своим отчимом, обзывая его «расистской сволочью». У одной девочки на год младше нас — Элисон — родители погибли в автомобильной аварии. Горящие обломки. И так далее. Und so weiter[9]. Я, наверное, единственная на всю школу, кто любит свою мать, ну, пожалуй, еще Люси. Мы с мамой словно щепки, которые мечутся в океане по воле волн. Я всегда боюсь, что течение отнесет меня слишком далеко и я потеряю маму из виду. Папа был поэтом. Мама была и остается художницей. Наш дом никогда не был нормальным. Самоубийство — это не нормально.

Эрнесса бы меня высмеяла. Ординарность ей претит.

Ненавижу чужие сны. Терпеть не могу, когда кто-то в мельчайших подробностях начинает пересказывать свои унылые сновидения. Я хочу описать свой вчерашний сон, но только потому, что не совсем уверена, сон ли это был. Когда я проснулась, все выглядело как всегда. Обычно во сне я знаю, что вижу сон. Но этот был явственнее, чем сама жизнь. Я сплю и вдруг чувствую, что моя верхняя губа вздувается, а во рту становится сухо. Язык распухает. Он не помещается во рту. Я встаю, ноги мои словно одеревенели. Через несколько минут я уже не могу пошевелиться. Я в ужасе, потому что умираю. Я бреду в комнату Люси и прошу ее: «Помоги!» Она сидит в кресле, глядя в окно, и оборачивается на мой голос. Люси ласково улыбается мне, но не говорит ни слова. И застывшее выражение на ее лице обнаруживает доселе скрытую суровость. Она с безмятежной улыбкой готова наблюдать за тем, как я умираю. Я просыпаюсь одна в своей комнате, сидя на краешке кровати, и облегченно вздыхаю — это был лишь сон. Но вдруг ступни наливаются тяжестью, будто жар расползается по ногам. Я нагибаюсь, чтобы снять обувь. Внутри носки промокли от пота, приходится и их содрать. Ноги у меня толстые, непомерно распухшие и сплошь усеяны синими точками. Они похожи на черничные оладьи, в которых все ягодки полопались в кипящем масле и вылезли наружу.

Я изо всех сил стараюсь проснуться. Но сон не выпускает меня. Я пробуждаюсь снова и снова и раз за разом оказываюсь в новом сне. Я сползаю с кровати и, шатаясь, бреду в ванну. Рот мой опух, как во сне, и глотать не мшу — какой-то ком стоит в горле, не пропуская воду.

В ту ночь я побоялась снова заснуть. После этого кошмара я уже не могу по-прежнему относиться к Люси. Теперь я знаю, какой жестокой и бесчувственной она может быть, и никогда не забуду ту безжизненную улыбку. Люси всегда была такой.

Уже поздно, завтра понедельник, а я еще не начистила туфли. Вечно спохватываюсь в последнюю минуту. У Люси есть крем для обуви. Но я старалась не встречаться с ней.

У меня неделями туфли не чистятся. Потому-то мы с Люси и решили в этом году купить коричневые оксфорды — их не надо полировать каждую неделю. Они хоть и смахивают на ортопедические ботинки, но зато в них не чувствуешь себя медсестрой, как в черно-белых (на баночке с кремом для них как раз медсестра и нарисована). Уж лучше быть похожим на калеку, чем на медсестру. К тому же белые носы тут же становились грязными. Я в прошлом году получала кучу замечаний за нечищеную обувь.

Не было почти ни одной пятницы, чтобы меня не оставили после уроков в комнате для занятий. Мисс Бобби каждый понедельник занимает позицию возле входа в актовый зал и, уперев руки в боки, смотрит вниз, пока мы заходим: ни одна пара обуви не ускользнет от ее цепкого глаза.

Наш план сработал. В этом году я не получила ни одного замечания. Наши оксфорды похожи на классические башмаки с липучками поверх шнурков. Вроде туфель для гольфа. Они такие неуклюжие, что я почти люблю их. Тяжеловаты, правда, и туго разнашиваются.

Этого не может быть. Я зашла к Люси, только чтобы взять у нее обувной крем. Сидя на столе, Люси намазывала кремом черно-белые туфли!

— Что это ты делаешь? — спросила я.

Она смешалась, но деваться было некуда — пара черно-белых туфель блестела свежим кремом. Спрятать их было невозможно.

— Туфли начищаю, — пробормотала она.

— И чьи же это?

— Эрнессы. Она не умеет чистить обувь. Я предложила ей помочь. У нее уже столько замечаний.

— Чистка обуви не такое уж мудреное дело. Я уверена, она бы его быстро освоила.

— Она никогда раньше сама этого не делала.

Мне хотелось наорать на Люси. Но я только развернулась и ушла в свою комнату, хорошенько закрыв дверь за собой. И не подумаю просить у нее крем. Пускай мисс Бобби завтра запишет мне замечание.

Отныне двери будут закрыты. Люси вечно крутит своего Кэта Стивенса по сто раз подряд. А я все слушаю и слушаю слова дурацкой песни про то, как кого-то преследует тень луны[10]. Меня преследует эта песня. Иголка стала застревать на этих словах, и теперь эти слова застряли у меня в голове. Под эту музычку я не могу делать уроки.

Люси сама на себя не похожа.

Я лежала в кровати, и глаза у меня слипались. Еще мгновение — и я не смогу удержать их открытыми. Вдруг из коридора послышался пронзительный визг. Я вскочила с кровати и метнулась к двери. Все девчонки тоже стояли у распахнутых дверей своих комнат. Дверь Эрнессы была по-прежнему закрыта. А посреди коридора стояла Бет и визжала, сжимая свое запястье. Поначалу никто и не понял, что произошло. Бет на наши вопросы не отвечала. Наконец она подняла руку, и мы увидели, как с локтя потекли блеклые капельки крови.

— Я сейчас умру! — верещала она. — Я умираю!

Мы застыли в дверях своих комнат и пялились на нее. Ни одна не двинулась, чтобы ей помочь. Миссис Холтон вылетела из своей комнаты, схватила Бет за руку и потащила в лазарет. Ну и злющая же она была. Наверное, Бет оторвала ее от любимого сериала.

— И зачем так орать? — раздался скрипучий голос Кики. — Можно было догадаться, что если полоснуть себя бритвой по руке, то, скорей всего, пойдет кровь.

Бет — серенькая мышка. Обычно ее не видно и не слышно. И как она очутилась в нашем крыле? Ни с кем из нас она не дружит. Но она вытянула хороший номер и выбрала отдельную комнату рядом с Чарли. София хотела поменяться с Бет комнатами, но та ни в какую не согласилась.

Неужели нет менее болезненных способов привлечь к себе внимание окружающих? Никто из нас не ощутил сострадания к ней, никто не кинулся водить с ней дружбу.

Девчонки вечно любят сболтнуть что-то вроде: «Я так несчастна, пойду отравлюсь аспирином». Но их крайне удивляет, если попытка удается. Они вовсе не собираются умирать. Стоит им увидеть кровь, как они паникуют.