Очевидно, что теоретические конструкции не допускают столь же непосредственного переноса из одной «системы координат» в другую, как это имеет место в отношении, более частных результатов. Однако в реальной истории науки перенос теоретических принципов все же происходил — правда, сопровождаясь трансформацией последних, часто весьма радикальной. Свидетельством такого рода переноса является факт преемственности в развитии науки.
Преемственность в науке обеспечивается не только (и не столько) за счет накопления конкретных результатов; одним из главных факторов научного прогресса является то обстоятельство, что новые проблемы и гипотезы формулируются не на пустом месте, а на базе уже имеющихся концепций, с целью либо их подтверждения и дальнейшего развития, либо, напротив, их опровержения. Основная задача историко-научного исследования в том и состоит, чтобы оживить и воспроизвести уже забытые, отброшенные в процессе поступательного развития науки ходы мысли. Но вопрос заключается в том, как это сделать.
Для того чтобы понять прошлое, его надо соотнести с настоящим — с тем, что нас сегодня волнует и заботит, с нашими собственными проблемами. Проблемы науки прошлого будут понятны для нас лишь в той мере, в какой мы сможем перекинуть мостик между ними и современной наукой, когда они предстанут не только в виде фактов истории науки (имеющих чисто исторический, не затрагивающий нашего реального существования интерес), но и в виде формулировки (пусть на непривычном языке) тех задач и предположений, которые имеют непосредственное отношение к предметам, занимающим нас самих в настоящее время.
Поэтому вполне оправданным кажется кумулятивистский подход к истории науки, когда наука прошлого рассматривается сквозь призму современных проблем. Классическую формулировку кумулятивистской концепции применительно к задачам исследования средневековой науки мы находим в работе М. Кладжета «Наука механики в средние века»: «…признание важной роли механики в период нового времени не означает, что только в зрелых трудах по механике, относящихся к семнадцатому веку, следует искать начало науки нового времени. Для историка науки это очевидный факт, что Физические понятия Галилея и Декарта и даже понятия Ньютона, как представляется, весьма радикальные, во многих отношениях были обусловлены древней и средневековой ученостью, которые были живы в период нового времени. Таким образом, всякий, кто честно интересуется непомерно сложным историческим процессом образования современной науки, должен детально изучить зародышевые понятия предшествующих периодов. Такое изучение позволило бы до известной степени проникнуть в то, как протонаучная теория критиковалась и исправлялась, пока она не перестала быть связным целым. Оно показало бы также, что те самые пункты, которые были объектом критики старой системы, стали исходными пунктами новой. Короче, оно показало бы, как средневековая механика — в основном аристотелианская, с некоторыми следами архимедовского характера, — постоянно модифицировалась до того пункта, где она была серьезно подорвана, так что потребовалась новая система механики, — и именно галилеево-ньютонова система семнадцатого века удовлетворяла этим требованиям» [82, XIX].
М. Кладжета интересует процесс образования науки нового времени, — в науке прошлого он ищет источник ее идей, рассматривая античную и средневековую системы знания как «протонауку», как зародыш науки нового времени.
Такой подход к истории науки (кстати, он в настоящее время является наиболее «работающим») дает возможность «расшифровать» средневековые тесты, вмонтировать их в систему координат науки нового времени и тем самым сделать понятными для современного человека. Однако очевидны и его недостатки: проецируя на средневековую науку идеи, проблемы и методы, заимствованные из научного мышления другой эпохи, исследователь, по существу, усматривает в анализируемом материале только то, что ему уже известно.
Будучи последовательно проведенной, кумулятивистская концепция истории науки приходит к самоотрицанию; более глубокий анализ пунктов расхождения между средневековой и современной трактовками «тех же самых» проблем убеждает историка в том, что выборка из средневековой науки проблем, сопоставимых с проблемами науки нового времени, существенно искажает реальный облик средневековой науки. Как показывают наиболее интересные исследования науки средних веков (в первую очередь здесь следует указать на фундаментальные труды Аннелизе Майер), весь круг проблем, волновавших средневековых ученых, был в значительной мере иным, чем в последующий период развития науки: то, что в новое время считалось важным и значимым, в средние века зачастую занимало весьма скромное место на периферии научного знания.
Сравнивая две эпохи в развитии науки, мы обнаруживаем, что знания, сосуществовавшие в рамках средневековой науки, объединены между собой не только хронологически, но имеют и общие типологические черты, резко обособляющие их от тех форм знания, которые появились в новое время.
Каковы же эти черты, составляющие своеобразие средневековой науки? Когда аналогичный вопрос ставится в отношении средневековой культуры в целом, то обычно апеллируют к понятию «стиль мышления», свойственный эпохе. Но если попытаться воспользоваться им для прояснения задач историко-научных исследований, тотчас обнаружится, сколь неопределенно-зыбко его значение.
Где следует искать источник стилистического своеобразия научного мышления средневековья? В самой науке или вне ее, — в смежных сферах средневековой культуры: экономике, политике, этике, религии, обыденном сознании? Чаще всего специфика научного средневековья усматривается в характерном симбиозе научных и экстранаучных (главным образом религиозных) представлений. Поскольку научное познание при такой трактовке оказывается вынужденным ориентироваться на ценности, не имеющие прямого отношения к изучению природы, наука в средние века предстает как опутанная густой сетью предрассудков и заблуждений, сковывавших любое движение научной мысли, создававших неодолимые препятствия на пути свободного научного исследования.
Известно, что науке, как и философии, отводилась в средние века роль «служанки» богословия, что выражалось не только в том, что она привлекалась для иллюстрации и подтверждения религиозных истин, но в том, что догматические положения христианской религии оказали сильнейшее воздействие на процесс формирования всего концептуального аппарата средневековой науки, начиная с введения целого ряда постулатов (о творении мира из ничего, о существовании первой причины и т. п.) и кончая постановкой самих задач научного исследования (как в случае, например, проблемы ремиссии и интенсии качеств, которая первоначально была намечена в ходе обсуждения вопроса о благодати, в связи с необходимостью объяснить возможность степенной градации в обладании последней).
Вне всякого сомнения, необходимость согласования результатов научного поиска с извне привнесенными догмами значительно сужала возможности научного исследования. Поэтому нет ничего удивительного в том, что так долго господствовал взгляд на средневековье как на эпоху, совершенно бесплодную в научном отношении, когда научная мысль билась, зажатая в тиски религиозных предрассудков. Так смотрел на средневековую науку XIX век, да и в наше время мы можем встретиться с аналогичными оценками. Во введении к своей антологии «Физическая мысль от досократиков до квантовой физики», вышедшей в 1975 г., известный историк науки С. Самбурский пишет: «Для раннего христианства и мусульманства природа и проблемы науки были не более чем вспомогательными предметами, с которыми имели дело, лишь поскольку они могли представлять интерес для главных задач религии. Тот факт, что наука выжила в течение всех этих столетий, можно отнести за счет двух основных факторов: известной непрерывности греческой философской и научной традиции в Византии и мусульманском ренессансе, начавшемся в IX в.; а также последующего включения аристотелевской философии, в том числе и ее научных аспектов, в мировоззрение трех монотеистических религий. Наука ислама сначала полностью следовала греческой науке, но затем в ней были развиты некоторые свои оригинальные исследования, внесшие значительные изменения в аристотелевскую картину мира. Западная схоластика, первоначально черпающая из науки мира ислама, затем, перейдя к прямому использованию античных источников, хранила мерцающий огонек науки, светивший в пределах аристотелианской доктрины.
