Для монахов это становится неукоснительным правилом, внесенным в монашеские уставы. Так, в разделе о ежедневных трудах монашеского устава св. Бенедикта— устава, по которому учреждались и жили западные монастыри начиная с VI в., читаем: «Праздность враг души, а посему в определенное время братья должны быть заняты трудом телесным, в другое же время— душеспасительным чтением» [59, 76].
Новое отношение к труду, господствующее в христианском обществе, причисляет физический труд к разряду занятий, одинаково достойных наряду с другими мирскими делами. Тяжесть физического труда, необходимого для поддержания жизни, впервые осознается как нечто нежелательное: от физического труда нельзя, да и не нужно освобождаться совсем, но хозяйственные работы должны быть упорядочены так, чтобы у каждого оставались и силы, и свободное время[13]. И это относилось не только к монахам, а постепенно становилось универсальным требованием. Побудительным мотивом к введению технических новшеств, облегчающих труд, была теологическая посылка о бесконечной ценности даже самого ничтожного человеческого существа, отвращение к тому, чтобы подчинять любого человека монотонной тяжелой работе, которая ниже человеческого достоинства, так как не развивает ни его ум, ни его способность к самостоятельным волевым решениям. Усовершенствование хозяйственного труда, повышение его производительности благодаря большей рационализации, использованию наиболее эффективных орудий и инструментов, а также изобретению новых становится задачей, достойной и внимания, и усилий.
Однако никоим образом нельзя считать, что это отношение столь уж однозначно. Успешная хозяйственная деятельность, прилежание к ремеслу или же к инженерии требуют слишком много понимания и усилий, чтобы не отклонять человека от его духовных устремлений.
Успехи хозяйственной деятельности монастырей скоро показали, что технические усовершенствования вместе с общей рационализацией хозяйства ведут к накоплению богатства. Это обстоятельство, идущее вразрез с христианскими заповедями, незамедлительно обнаруживается, и одновременно сказывается его разлагающее действие на духовное здоровье монашеских общин (и всей Западной церкви). Зачастую не удается гармонично помирить две противоположные тенденции, бытующие в умонастроениях монахов и жизни монастырей. На одном полюсе — высокая оценка труда, в том числе хозяйственного, столь высокая, что его крайними апологетами труд приравнивается к молитве (laborare est orare), а отсюда — уважительное отношение к технической деятельности. На другом — резко отрицательное отношение к накоплению богатств, проповедь нестяжания, апостольской бедности, протест против подмены молитвенного монашеского подвига физическим трудом, т. е., вообще говоря, мирскими занятиями. Эти требования подкрепляются традицией первых веков христианства. Искомый порядок где-то посередине: рачительный труд, но с должным смирением и молитвой, рациональное хозяйствование без стремления к обогащению. Однако это среднее равновесие все время оказывается неустойчивым: монастыри снова богатеют, вновь и вновь разгорается борьба за чистоту церковной жизни, против злоупотреблений. Ни проводимые церковью реформы, ни создание монашеских орденов с более строгими уставами не могли изменить общей ситуации.
Как реакция на обмирщение бенедиктинского монашества на рубеже XI—XII вв. возникает цистерцианский орден. Известны строгость правил в этом ордене, требование умеренности во всем. Например, «Апология» Бернара Клервоского [135, 182] направлена против чрезмерной роскоши бенедиктинских храмов, увлечения бенедиктинцев искусствами и ремеслами, пусть даже ради украшения церквей, но в ущерб духовой жизни. Однако монашеское требование заниматься «рукоделием» и необходимость ведения хозяйства в монастырях уже в XII в. сообщают экономической деятельности цистерцианцев такой размах, что не звучат сильным преувеличением слова современного исследователя: «Они создали экономическую империю, основанную на высокоцентрализованном управлении и новейших технических достижениях» [95, 47]. Появление в начале XIII в. нищенствующих монашеских орденов, особенно францисканского, можно рассматривать, в известном смысле, как реакцию на эту новую ситуацию[14].
Таким образом, мы должны констатировать, что заданное христианскими ценностями двойственное отношение к мирской жизни, отвергаемой ради спасения души, устремившейся к богу, но нуждающейся в упорядочении и усовершенствовании ради любви к ближнему, также необходимой для спасения души, было важной составляющей духовного климата средневековья, когда начинается и набирает силу технико-экономическое развитие Европы[15].
Глава 2.
Формирование научной культуры средневековья
Также двойственно отношение христианства к науке, знанию. С одной стороны, поскольку истинный христианин должен избегать всего, что может помешать ему направлять все свои помыслы к богу, постольку изучение этого преходящего, суетного и порочного мира не может представлять для него интереса. Поэтому многие христианские писатели, особенно представляющие мистическую традицию, невысоко ставят исследование причин и порядка явлений, не очень лестно отзываясь о людях, занимающихся такими исследованиями. «Они называют себя, — пишет знаменитый мистик XII в. Бернар Клервоский, — любознательными (философами); мы же правильнее назовем их любопытными и суетными» [135, 183, 331]. Среди них, по его мнению, «есть такие, которые хотят знать, чтобы продавать свое знание за деньги и почести, а это — недостойное стяжание» [22, 67]. Но не только стремящиеся к знанию из корысти или честолюбивых побуждений заслуживают осуждения. Знание ради знания, ради удовлетворения любознательности, возникающее в результате бескорыстного интереса к предмету познания, также порицается Бернаром как отвлекающее христианина от выполнения его главной жизненной задачи.
Но, с другой стороны, христианская церковь, как мы видим это в средневековой Европе, не отвергает познавательной деятельности, более того, покровительствует учености и заботится о ее распространении. Главное место при этом отводится, правда, не познанию мира как такового, а обращению к неизменным основаниям всего существующего, к непреходящим причинам изменчивых явлений. Но не осуждается и познание природного мира: ведь он — творение бога.
Одно из сказаний, включенное в знаменитый сборник «Цветочки св. Франциска Ассизского», передает размышление Франциска о том, что такое совершенная радость. Перечисляя одно за другим многие в высшей степени достойные в глазах христианина занятия, он отвергает их все в пользу страданий, претерпеваемых с радостью во имя Христа. И вот оказывается, что познание, в том числе и познание видимого мира, также находится среди достойных поприщ. «Если бы меньший брат, — говорит Франциск, — познал все языки и все науки, и все писания, так что мог бы пророчествовать и раскрывать не только грядущее, но даже тайны совести и души, запиши, что не в этом совершенная радость». И далее: «Пусть меньший брат говорит языком ангелов и познает движения звезд и свойства растений; и пусть ему откроются все сокровища земные, пусть узнает он свойства птиц и рыб, и всех животных, и людей, и деревьев, и камней, и корней, и вод; запиши, что не в этом совершенная радость» [65а, 28]. Предположить, что эти занятия просто отвергаются, никак нельзя, ибо они стоят в ряду других, безусловно почитаемых в христианском мире, таких, как святая жизнь, способность исцелений и даже воскрешения умерших, дар проповедничества.
И тем не менее в уставе францисканцев, принятом в начале существования ордена, рекомендуется не стремиться к учености, к приобретению знаний. «Пусть не учатся грамоте не знающие ее» (Reg. II, X) [39, 343]. Ведь ни словесное рассуждение, ни рациональное знание о пути, по которому надлежит идти человеку, еще не означают прохождения этого пути, но могут как бы подменить собою реальное прохождение. Поэтому «охраним себя от мудрости века сего и от разума плоти. Дух плоти много стремится к обладанию словами и мало к деятельности…» (Reg. I, XVII) [там же].
