Но в Италии, кроме людей благоразумных, есть ещё люди неблагоразумные. В тишине ночи звякнула гитара и приглушённый голос сладко пропел:
О, как молодость прекрасна,
Но она мгновенье длится,
Будем нынче веселиться,
А до завтра ждать опасно…
Где-то хлопнула дверь балкона и прозвенел смех. Смех в неустановленные часы, когда благочестивым горожанам полагается спать!
Но, может быть, это был не смех, а плеск воды? Человек, который ночью вышел из гостиницы в длинном чёрном плаще, остановился и прислушался. Кругом всё притаилось в спокойном свете луны. И вдруг тот же голос запел:
Меня ты встретишь, тебя я встречу…
— Какого дьявола поют они арию из «Танкреда»? — пробормотал человек в плаще и, крадучись, стал пробираться к площади.
Голос осмелел и, добравшись до верхних нот, развернул всю свою мощь — так, как поют в Италии, где голоса тем сильнее, чем они выше.
Под балконом приземистого домика, в тени, шевелилось несколько человек — двое с гитарами, один со скрипкой. Третий пел, а четвёртый стоял поодаль, опираясь на трость и закрыв лицо платком.
— Наёмная серенада! — прошептал человек в плаще.
Да, это был наёмный оркестр. И певец тоже был наёмный. Нанимателем, несомненно, был тот, кто не пел, а закрывал лицо. И видимо, все они были люди неблагоразумные.
Певец закончил под аккорд гитар. Наступило молчание. На балконе никто не шевелился.
— Э, синьор, — сказал певец, — тут ведь ничего не дождёшься. Барышня спит. Пожалуйте плату.
— Подождём ещё минуту, — отвечал тот, кто закрывал лицо.
— За три байокко я согласен спеть ещё раз, — продолжал певец, — а то ведь скоро начнёт светать, синьор, и долго ждать невозможно.
— Куда вы торопитесь? — раздражённо проговорил наниматель.
Певец пожал плечами и прислонился к стене.
— Прошу прощения, синьоры, — заговорил человек в плаще, — я здесь человек посторонний, но осмелюсь вмешаться. Арией из «Танкреда» вы никого не разбудите. Скорее, усыпите.
— О! — холодно произнёс наниматель. — Откуда вы явились, синьор?
— Из гостиницы. Я еду из Неаполя в Рим и заночевал в вашем уважаемом городе.
— И вы утверждаете, — запальчиво сказал певец, выходя на лунный свет, — и вы утверждаете, что арией из «Танкреда» можно усыплять людей?
— Да, я это утверждаю!
— В таком случае — о! — в таком случае вы ничего не смыслите в музыке! Вы знаете, кто сочинил «Танкреда»?
— Я догадываюсь, синьор!
— Догадывайтесь хоть до утра! Это сочинил Россини!
— Россини? Я так и думал! Человек, который не в состоянии отличить ля от ре!
— Тогда, синьор, позвольте вам сказать, что вы понятия не имеете о Россини!
— Как это я не имею понятия о Россини! Его нелепая музыка лезет мне в уши на всех остановках от Неаполя до…
— Остановитесь, синьор! Великий Россини! Маг и волшебник!
— Пустяки! — самодовольно заявил приезжий. — Ваш Россини не стоит и полбайокко по сравнению с Паизиелло!
— О! Паизиелло! — презрительно проронил наниматель, — Древняя развалина! Старается ходить на цыпочках и приседает, как старая дева, через каждые три такта!
— Ну нет, синьор, не говорите так! Я не вижу ничего плохого в том, что Паизиелло стар. Зато он итальянец с головы до ног. А ваш Россини просто ученик немцев!
— Ойме! — хором сказали все присутствующие, кроме старого скрипача, который исподлобья смотрел на приезжего, прижав к груди скрипку.
— Россини — ученик немцев? Да вы с ума сошли, синьор! Послушайте, вы сами, вероятно, немец?
— Ну уж никак нет! Я родился в Пезаро!
— Боже мой, вы земляк Россини!
— Да, я его земляк. И я утверждаю, что Россини смешон! Чудовищен! Убог! Я знаю Россини! Я знаю его наизусть!
Голоса становились всё громче.
— Что он делает! — кричал приезжий. — Он крадёт у самого себя! Он переносит вступление из «Пробного камня» в «Танкреда», да так, что этого никто не замечает!
— Ну, — небрежно заметил наниматель, — какое значение может иметь вступление? В это время публика в театре рассаживается по местам…
— Нет, синьор, вы ошибаетесь! Это лень, и больше ничего! Ваш Россини лентяй! И какая вялость мысли! Какое однообразие! Какая болтовня! Да он просто попугай! Он просто… тьфу!
— Синьор! — грозно возопил певец. — Как вы смеете говорить про маэстро Россини, что он просто «тьфу»?
Теперь кричали уже все, кроме старого скрипача.
— Россини — попугай! Вы слышали? Ему плевать на Россини! У него уши заложены пробками!
В домах на площади началось движение. Зажглись огни. Кто-то высунулся из окна со свечой в руке. На балконе показался старик в халате и ночном колпаке.
— Что ни говорите, синьоры, — произнёс он дребезжащим голосом, — а у Паизиелло есть хорошие находки. Взять хотя бы вот это…
Он принялся петь, разводя руками и кланяясь, но голос ему изменил, и он закашлялся. Внизу раздался смех.
— Вот для кого пишет Паизиелло, — ехидно заметил певец.
Шум на площади усиливался.
— Россини!.. Паизиелло!.. Попугай!.. Кто это сказал? Да тут не поймёшь ничего! Кто эти люди? Мадонна миа, и ночью спать не дают! Где жандармы? Кого убили?.. Да никого не убили!.. Э нет, синьора, одного проткнули шпагой! Я сама видела!.. О синьоры, вот карабинеры!
И в самом деле, в переулке показались два усатых молодца в киверах, с карабинами за плечами. Один из них нёс в руке фонарь.
Площадь мгновенно опустела, окна закрылись, балконная дверь захлопнулась. Людей словно ветром сдуло. Только один старый скрипач застрял под балконом.
— Эй, послушай, старик, где труп? — спросил жандарм, осветив его лицо фонарём.
— Ойме! Какой труп? Это не труп, а Россини!
— Где Россини?
— Убежал в переулок! Какие мы ослы! Он подшутил над нами! Он ругал изо всех сил самого себя!
— Ты с ума сошёл, старик! Тебе привиделось!
— Пусть небо поразит меня молнией, синьор офицер! Только что на этом месте стоял сам маэстро Джоаккино Россини и кричал, что Россини ничего не понимает в музыке!
— Гм… Значит, убийства не было?
— Мадонна! Какое убийство? Тут и не пахнет убийством!
Карабинер вздохнул.
— Какой бестолковый народ итальянцы! — проговорил он искренне. — Не могут спокойно спать по ночам, как полагается благоразумным людям!
* * *
В Риме готовился «сезон» 1816 года.
Сезон — это испытание для всех: для композиторов, для оркестрантов, для служителей театра, для любителей театра и, наконец, для покровителей театра.
В данном случае покровителем театра был герцог Сфорца Чезарини. Да, да, да, герцог! Из этого не следует, конечно, что он сам нанимал композиторов или певцов. Для этого у него был Бомпиани, старик Бомпиани… Ну, одним словом, тот Бомпиани, про которого говорили, что он когда-то убил свою тёщу. Ах, пречистая дева, кто знает? Может быть, убил, может быть, нет… Это, знаете ли, вовсе не мешало ему быть порядочным человеком. А кроме того, может быть, он сначала убил, а потом раскаялся?
Так вот, приближался сезон, и нужно было новую оперу. Сезон не может начаться со старой оперы. Сами понимаете, что и над Бомпиани, и над директором театра Арджентина, и даже над самим его светлостью герцогом стал бы смеяться весь Рим, если б они возобновили старую постановку. Рим получает новую оперу каждый год перед карнавалом. Это закон! Иначе сезон не сезон, а просто скука. Нет ничего хуже на свете, чем скучать!
Герцог Сфорца был, что называется, ни рыба ни мясо — не то что глуп, но и не то что умён, а так себе… Во всяком случае, он не разыгрывал из себя барина. Он очень волновался за оперу, потому что весь Рим очень хорошо знал, что его светлость понимает толк в композиторах и певцах и не станет покровительствовать крикунам и пустобрёхам.
