— Что там?

Ясиньский ничего не ответил.

— Вавжецкий приказал готовиться к отступлению, — сказал Михал, — армия может ещё сражаться.

— Куда отступать? — с горечью спросил Ясиньский.

Михал пожал плечами.

— Послушайте, — неожиданно взорвался Ясиньский, — давайте пойдём пешком!

— Пешком?! Куда?

— В Париж! К якобинцам!

Михал молчал несколько минут.

— Это безумие, — наконец сказал он, — нас арестуют в Пруссии.

Ясиньский прошёлся по комнате.

— Не надо отчаиваться, Якуб, Польша ещё не погибла.

Ясиньский покачал головой.

— Я не увижу её возрождения, — проговорил он, — прощайте, гражданин Огиньский!

— Куда вы?

Ясиньский не ответил. Он быстро сбежал по лестнице и исчез. Через несколько часов он был убит на восточном берегу Вислы.

Михал спустился вниз. Среди раненых, лежавших и сидевших на, полу нижнего этажа, он увидел знакомое лицо: дудочник Ясь. Голова его была забинтована.

— Мы с тобой, кажется, дошли до конца, Ясь, — сказал ему Михал.

— Не, паничу, не говорите так. Уезжайте отсюда. Уезжайте через австрийскую границу. Там легче пробраться.

— Ты предлагаешь мне бежать, Ясь?

— Не бежать, а уехать, паничу. Вы нужны стране. Вы ещё вернётесь.

Михал низко опустил голову.

— Если я это сделаю, — проговорил он, — то возьму тебя с собой. Мы вернёмся оба.

Через несколько дней группа путешественников, одетых в потрёпанные сюртуки и дешёвые платья, под проливным дождём прошла через австрийский пограничный пост в Демблине. По паспорту это была семья некоего шляхтича Михаловского, который возвращался на родину, в Галицию. Внимание пограничников привлёк слуга шляхтича, усатый мужчина с забинтованной головой. Михаловский объяснил, что слуга в пути вывалился из повозки и сильно ушиб голову о камень.

Его жизнь была бурной. Вена, Венеция, Флоренция, Неаполь, Константинополь, Берлин, Париж… Михал Огиньский передвигался то верхом, то в коляске, то в дилижансе, то на борту корабля, то пешком. Он пытался собрать разрозненные группы польской эмиграции.

В Неаполе за ним по пятам гнались полицейские шпионы. В Галиции с подложным паспортом на имя французского купца Мартена он едва не был арестован австрийскими властями.

В Париже он играл свои сочинения на вечере в присутствии молодого генерала Бонапарта. Маленький, рано начавший толстеть человек в синем мундире прослушал его невнимательно и хриплым голосом провозгласил тост за храбрые польские легионы, которые «сражаются как черти».

Походной песней этих легионов была всё та же хорошо знакомая Огиньскому мазурка, которую Ясиньский называл «польской марсельезой». Слова для неё написал Юзеф Выбицкий: «Ещё Польша не погибла…»

…Годы шли за годами. Солнце Наполеона взошло и закатилось. Огиньский уже в 1802 году оставил надежды на Бонапарта и переехал в Петербург.

Александр I принял его доброжелательно, сделал сенатором, надавал множество обещаний, но ни одного не выполнил.

Михал Огиньский не раз бывал у царя на приёмах. Он пытался понять, что кроется за непроницаемой любезной улыбкой Александра I. На Огиньского были устремлены пустые холодные глаза в то время, как губы улыбались.

Царь сказал, что «позаботится о делах Польши», но годы шли, и царские посулы становились всё расплывчатее.

Прогремел год 1812-й. Наполеон был разгромлен. В мае 1815 года Огиньский был вызван в Варшаву, где вынужден был присутствовать на бесчисленных балах и слушать собственные полонезы. Он убедился, что Александр I танцует нисколько не хуже, чем в молодые годы. О делах же Польши было объявлено, что «его величество сам желает быть царём польским».

Огиньский послал императору свой проект организации будущего польского государства, но ответа не получил. На очередном балу он увидел, что Александр избегает его. Тогда он подал прошение об отпуске на год по болезни. Об этом прошении доложил царю Аракчеев. Александр нахмурился, но только на секунду. Улыбка вновь заиграла на его губах.

— Сенатор граф Огиньский слишком увлекается делами Польши, — сказал он по-французски. — Пусть лучше сочиняет свои отменные полонезы… Отпустите его.

Аракчеев низко наклонил голову. Он никогда не улыбался, но по лицу его было видно, что он доволен.

В царской резолюции было сказано: «Продолжить отпуск до совершенного выздоровления, по уважению к болезненному состоянию его». Это означало, что при дворе Александра I граф Огиньский может более не показываться.

Огиньский уехал в Италию.

Долгими, тёмными южными вечерами сидел он за фортепиано. Он вспоминал Слоним, сестру Юзефу, зелёные лесные озёра, бледно-голубое небо и утреннюю свежесть. Это было детство.

А потом дым битв, лязганье штыков, дробь барабанов и крики.

Он играл свои полонезы, сочинённые в годы бесконечных скитаний. Это были полонезы-песни. Не бальные залы возникали перед глазами композитора, а тёмные пущи. Он видел перед собой далёкую отчизну, поля сражений, усеянные телами павших.

Жизнь была прожита. Позади бушевало множество звуков — от грома дворцовых балов до грохота полевых орудий. Михал Клеофас Огиньский прожил жизнь не наблюдателем — он был участником событий.

Что же осталось в старости? Сумерки, тишина. Белеющая в полумраке клавиатура фортепиано.

Осталась музыка. Молодые люди всего мира помянут Михала Огиньского — не утончённого аристократа, не государственного деятеля, не блестящего дипломата, не собеседника императоров…

Нет, помянут музыканта.

Однажды вечером его посетил недавно приехавший из России земляк — молодой польский поэт с лицом мудреца. Он сидел, опершись лохматой головой на руку, полузакрыв глаза, и слушал.

Огиньский играл свой ля-минорный полонез, проникнутый вечерней грустью и тревожным ожиданием отдалённого рассвета.

В середине полонеза звучали фанфары, как трубы над лагерем, зовущие бойцов к знамени после битвы.

Поэт слушал и смотрел на две седые головы, — одна из них склонилась над клавишами, другая белела в углу возле шандала с нагоревшими свечами.

— Как вы назвали этот полонез? — спросил Мицкевич.

— «Прощание с родиной», — отвечал Огиньский.

— Бога ради, простите меня, паничу, — дрогнувшим голосом сказал из своего угла Ясь, — но я думаю, что мы ещё, может быть, свидимся с родиной?

— Нет, мой Ясю, мы с тобой уже стары. Другие увидят…

Мицкевич молчал долго.

— Мы как тени, — проговорил он наконец, — но мы не призраки. Чем дальше от родных лесов, тем больше мы учимся жить и любить их. Прошу вас, граф, сыграйте ещё раз во имя Польши.

Двери балкона были открыты. На меркнущем флорентийском небе зажглась одинокая звезда. Она мерцала в синей высоте, как огонёк дальнего человеческого жилья, — недостижимая, но вечно зовущая.

Самые лучшие сны — те, которые нельзя рассказать. Бывает, что во сне видишь не человека, а ощущение человека. Слышишь слова, которые нельзя повторить, и звуки, которые понятны только спящему. Видишь, как колышется таинственный свет. Чувствуешь тепло, неизвестно откуда исходящее.

Фридерик Шопен слышал во сне музыку, которую нельзя было наяву ни вспомнить, ни записать. Вернее всего, это была не музыка, а её предчувствие.

Он возвращался с прогулки с поджатыми губами, барабанил себя по лацкану сюртука, вбегал в свой кабинет со страдающим лицом, брал перо, писал мелким почерком ноты… Потом рвал эти ноты и снова брался за перо.

То, что казалось таким чудесно простым во сне и на прогулке, оказывалось невыносимо плоским и вычурным на нотных линейках.

— Вы теряете трое суток в ужасных поисках деталей, — говорила ему хозяйка дома Жорж Санд, — и наконец приходите к тому, с чего начали. Это восхитительно!