Ресторан Эппингера в нижней части Нью-Йорка не был каким-нибудь подозрительным заведением для случайных посетителей. Это был солидный ресторан, где вечером оркестр исполнял венские вальсы, а днём, в «час бифштексов» (старик Эппингер славился своими бифштексами), за роялем сидел пианист.

Пианист этот был юный испанец по фамилии Альбенис. Старик Эппингер не случайно нанял музыканта пятнадцати лет от роду. В его заведении всё было необыкновенно — и гарниры к бифштексам, и пианист из европейских «чудо»-детей. Вдобавок, этот подросток обладал недюжинной ловкостью и силой пальцев и мог играть почти без перерывов пять часов подряд.

Посуда звенела, сигарный дым плыл под потолком, «чудо»-подросток исполнял зажигательные «рэг-таймы», джентльмены поглощали бифштексы и проглядывали биржевые таблицы. Иногда они заказывали пианисту популярные мелодии, а иногда и вовсе не обращали на него никакого внимания. В такие минуты «чудо»-подросток сочинял какие-то произведения, совсем непригодные для ресторана. Слышалось то церковное пение, то восьмисложный ритм испанской баллады, то тоскливые воспоминания, похожие не то на рассказ, не то на печальный танец и настойчиво скользящие вокруг одной ноты…

— Послушайте, сэр, — говорил ему старик Эппингер, — здесь не испанская таверна, а деловое американское заведение. Здесь не место для вздохов! Дайте что-нибудь такое, чтобы джентльменам было веселее кушать!

И пятнадцатилетнее «чудо» извлекало из клавиш очередную пьесу, состоящую сплошь из синкоп и выкриков.

— Послушай, будущий Лист, — крикнул ему в перерыве какой-то добродушный господин, — ты здорово отмолотил эту штуку, но не переплюнуть тебе Бобби Гарайса!

— Кто такой Бобби Гарайс? — осведомился подросток.

— Паренёк, который играл здесь до тебя. Эх, любезный мой, ведь он закрывал клавиши полотенцем и лупил по ним вслепую!

— Это легко может сделать любой опытный пианист…

— А ты переплюнь его! Сыграй на рояле ногами!

— Невозможно, сэр, — обиженно ответил пианист.

— Тогда сыграй спиной к роялю! Ставлю десять долларов!

— Десять долларов против, — откликнулся кто-то из-за соседнего столика.

— Идёт, — сказал Эппингер, — сеньор Альбенис, не посрамите честь моего заведения!

Подросток пожал плечами, повернулся спиной к клавиатуре и сыграл тот же номер с небольшими сокращениями. Зал взорвался от восторга. Эппингер вбежал на эстраду, расцеловал музыканта в обе щеки и с поклоном поднёс ему сигару из собственного кармана. Но юное «чудо» вдруг вышибло сигару из рук хозяина, закрыло лицо ладонями и убежало из зала.

— Фу, какой темперамент у этого тореадора! — удивлённо произнёс Эппингер, нагибаясь за сигарой. — Ничего не поделаешь, джентльмены, ведь он родился в стране плащей и шпаг…

Так зарабатывало юное «чудо» свой обед в Нью-Йорке! С доном Анхелем всё было покончено. Узнав, что его сын в скитаниях по Америке заработал 12 тысяч песет, Альбенис-старший развёл руками и воскликнул: «Ступай дальше сам, сын мой, ибо ты можешь лететь на собственных крыльях!..» И на прощание подарил ему свои родительские советы, изложенные в виде стихов.

Так прошло детство Исаака Альбениса — без родителей, без дома, от эстрады к эстраде, от гостиницы к гостинице, от одного чужого человека к другому. Лондон, Лейпциг, Мадрид, Брюссель, Париж… Тридцати семи лет от роду он снова попал в Кордову.

Он отправился на улицу Аренас искать Мануэля с его гитарой, но не нашёл не только самого гитариста, но и дома, в котором жил Мануэль. На месте дома был магазин мод. Соседи знали только, что Мануэль Рейес давно уехал не то в Австралию, не то в Австрию, вместе с женой и дочерью.

Одиноко бродил по улицам Кордовы композитор Альбенис — известный в Европе музыкант, автор двух опер и множества пьес для фортепиано. Он снова посетил мечеть и долго стоял в тени колонн и арок, теребя бороду и прислушиваясь к голосу священника, который нараспев читал молитву в дальнем углу здания. Как всё это противоречило одно другому: радостно сияющая белизна арок, пестрота изразцов и гнусавый голос католического попа, жгучие лучи солнца снаружи и холодная тень внутри! А вечером — то колокола церквей, то заострённый ритм танца. И река, нищий «король Андалузии», загадочно притаившаяся среди отмелей…

Что-то щемило у него в сердце. Он сам был плоть от плоти этой страны, с её удивительной сменой печали и радости, гордого одиночества и мужественного веселья.

По возвращении в Мадрид он написал для фортепиано «Кордову». В этой пьесе нет ни величественных гробниц, ни романтических плащей, ни живописных контрабандистов. Она начинается смутными аккордами, потом чуть слышно пение церковного хора, но хор вытесняется танцем. И танец растёт, гремит, отталкивается от пола каблуками, стучит кастаньетами в высоко поднятых над головой руках — и в конце устаёт, и ласково повторяет в тишине свою первую, задорную тему, и замирает с улыбкой на самых верхних нотах. На эту вещь не обратили внимания. В то время в Испании увлекались музыкой Вагнера. Фортепианные сочинения кочующего пианиста Альбениса считались «лёгкой», концертной и не очень серьёзной музыкой.

Альбенис объездил всю страну. Он видел и слышал праздничные ночи в севильском предместье Триана, полуденную истому долины Гранады, блеск и шум порта в Кадисе, свежее дыхание утра на виноградниках Арагона, грубоватый юмор мадридских рынков, крики погонщиков мулов, рёв ослов, шум моря в Малаге — и над всем этим высокое испанское небо, на котором облака появляются редко.

Когда-то так же передвигался по Испании русский композитор Михаил Глинка. Один из немногих, он и в те времена изучал не старину, а музыку улиц, перебор гитар и короткие песни певцов — кантабров, с их внезапными сменами непосредственного чувства. Чувство это живёт у них в голосе и в пальцах, никуда не торопится и не любит, когда его выставляют напоказ.

Так пел и играл Мануэль Рейес. Так сочинял Исаак Альбенис, поэт своей страны.

Его слушали не слишком внимательно. В конце его короткой жизни испанские критики признали, что у него есть талант — неглубокий, но всё же талант. Так, «простая душа»…

Альбенис жил в это время в Париже и, пожёвывая сигару, читал статьи о себе. Его упрекали то в «иностранщине», то в том, что он не использовал ни одной подлинной народной мелодии. Да, ни одна народная сегидилья или малагенья не записаны им на ноты. Он сам их сочинял — так, как гитарреро Мануэль. Он сам был и певцом и сочинителем.

В конце жизни, больной, он провёл несколько месяцев на юге Франции, у подножия Пиренеев. Там, за снежными горами, лежала его родина. Его посетил испанский композитор Энрике Гранадос, который в сравнении с Альбенисом казался юношей, хотя был моложе всего на семь лет. Он не знал, что значит в детстве быть бездомным, а в зрелости непризнанным.

Он заметил на рояле ноты «Кордовы» с карандашной надписью: «Моей неблагодарной смуглянке».

— Это ваша знакомая? — спросил Гранадос.

— И ваша, — ответил больной.

«Смуглянка» была Испания. О ней он тосковал все свои дни, но ему больше не удалось её увидеть. Она осталась за горами.

Опять и опять облака. Самое непостижимое в них — это движение, которому нет ни начала, ни конца.

Ученик Парижской консерватории Клод Ашиль Дебюсси лежал на спине в лесу возле имения Плещееве, Московской губернии.

В венке из голых сучьев он видел небо. Из-за деревьев выходили облака. Неизвестно, когда эта процессия началась, неизвестно, когда она кончится. Облака шли мимо, не задерживаясь ни на секунду. Им не было никакого дела до людей. Они не могли остановиться, и никто не мог их остановить.

На фоне большой серой тучи пробежали клочьями мелкие, спешащие белые облачка. Они как будто говорили: «Не обращайте на нас внимания, мы здесь случайно, настоящие облака выше нас».