— Тоже, знаешь, работа! — проговорил он неопределённо. — Давай закурим, а?

Я с недоумением посмотрел на протянутый мне матерчатый кисет с махоркой и замотал головой.

— Да что ты пристал к нему, Ермолаев? — сказал солдат с рябинами. — Ты на площади был, гимназёр?

— Был.

— Слышал, как декреты читали? О земле и мире! Повтори!

— О земле и мире, — повторил я.

— Вот и запомни! Это тебе не Ганон! Тебе ещё жить долго! Проходи! Нет, постой…

Я думал, что меня обыщут, нет ли оружия, но вместо этого солдат с рябинами снял с себя красный бант и прицепил его к моей серой шинели.

— Так и ходи. Теперича ты ученик Советской трудовой власти. Понял?

Фрейлейн Штауб была в задумчивом настроении. Она долго меня рассматривала, как будто впервые увидела.

— Что такое? — сказала она, опомнившись. — Как ты прошёл?

— Меня пропустили, — отозвался я мрачно.

— Готт майнер! Что это за красный бант? Ты записался в большевики?

Я объяснил, откуда взялся бант. Фрейлейн Штауб пожевала губами.

— Садись! Играй шестой этюд!.. Пальцы, Лонья, пальцы!

Если бы Шарль-Луи Ганон услышал, как я в тот день играл его произведения, он, вероятно, вышел бы из себя. Фрейлейн Штауб тоже не выдержала:

— Лонья, ты не приготовил урок! Я должна поставить тебе два! — И, подумав, добавила: — С минусом!

Я молчал.

Моя учительница посмотрела на часы и устало сказала:

— Послушай, Лонья, сегодня уроков не будет. Сыграй что-нибудь своё…

Я воззрился на неё в крайнем изумлении. Играть «своё» строго запрещалось.

— Сыграй то, что ты играл на вступительном экзамене. Какая-то фантазия или прелюд… или как это у тебя называется?

Я не сумел повторить то, что играл на экзамене, потому что на экзамене я импровизировал. Сейчас я тоже играл то, что мне приходило в голову. Мне рисовались площади, гудящие народом; небо, по которому неслись тучи, похожие на знамёна; похоронные процессии с трубами; глухие раскаты пушек, которые слышны были по ночам в прифронтовом городе; снега, освещённые ночным заревом; бой городских часов на башне и гулкие одиночные выстрелы…

В этом не было ничего самостоятельного. Это было подражание любимым мною темам Бетховена, Шопена, Чайковского, Грига и Скрябина. Играл я, кажется, долго и под конец так увлёкся, что бессознательно стал нажимать на педаль.

Когда я кончил, фрейлейн Штауб сняла с носа пенсне, подошла ко мне и неожиданно поцеловала меня в лоб.

— Пять с плюсом! — сказала она дрогнувшим голосом. — Я ставлю тебе пять с плюсом и надеюсь, что ты будешь знаменитым капельмейстером великого нового времени! Но, битте, сними ногу с педали!

Началась гражданская война. Музыкальная школа закрылась из-за недостатка дров. Сидя дома в полушубке и валенках, я играл на ледяных клавишах пианино при свете коптилки. В том же полушубке и валенках я ходил в Единую трудовую школу и осваивал логарифмы, еле удерживая мел в зябнущих пальцах. Но и в полушубке я не расставался с красным бантом, подаренным мне в ноябре 1917 года фронтовиками в папахах.

Фрейлейн Штауб умерла через восемь лет в звании профессора Консерватории. Бывший прапорщик Анатолий Щукин был убит под Тихорецкой, на посту командира полка Красной Армии.

Когда я вспоминаю об этих временах, мне всё ещё рисуются бегущие по небу тучи, чёрные колонны людей на площадях, расцвеченных алыми плакатами, медленно движущиеся вдоль оснеженных улиц броневики и стрекотанье копыт кавалерии по булыжным мостовым. И ветер… ветер, пахнущий снегом и дымом и несущий с собой начало новой жизни.

Я не стал капельмейстером. Но, может быть, это и лучше.