Мутное зеркало отразило широкое, красное лицо жильца со следами оспы. Лоб у него был шишковатый, чёрные волосы свешивались на лоб. Глаза всегда смотрели исподлобья.

— Убирайся к чёрту, красавец! — сказал Бетховен и плюнул в зеркало. — Эх, всё так, как было в детстве! Такая же чердачная комната с косой стеной и фортепиано в углу… Вечно пьяный отец и мать, дочь повара… Я уже тогда был один, но была надежда… А теперь…

Жилец подошёл к окну. В окне были видны поля, сады, виноградные лозы, лавровые деревья в кадках; среди них фигура божьей матери из резного крашеного дерева; дальше уютная деревенька, лавочки, трактирчики, повозки и местные сплетники, сидящие за вином под навесом, — они сидят там целыми днями…

— Я мечтал, я надеялся, что за лето это пройдёт… Чего только не было? Ванны, миндальное масло, пилюли — никакого результата!.. Вот передо мной картина, достойная мастера. Пока ещё всё это для меня — и голубые горы, и Дунай, и деревья, и небо… Но звук — о господи, самое дорогое для музыканта! — звук не для меня!

Это началось уже давно. Сначала лёгкая, даже приятная глухота — с ней легче сосредоточиться. Только часто приходится переспрашивать людей, которые невнятно говорят. Потом переспрашиваешь всё чаще. А потом начинаешь уже притворяться, что слышишь, хотя не слышишь ничего… Вот как сегодня с этой свирелью…

Хозяйка остановилась во дворе и что-то сказала жильцу. Она помахала рукой перед ртом и улыбнулась. Бетховен понял: он, вероятно, говорил громко и размахивал руками в одиночестве. С ним это случалось не раз.

Он пожал плечами и отошёл от окна.

— Всё больше становишься одинок, начинаешь уходить от людей… Но куда уйти? В тишину, в бесконечные часы, когда ты наедине с пустотой… Часами лежишь на продавленном диване и представляешь себе выдуманных друзей и подруг…

Жилец закрыл глаза и ощутил — не подумал, а именно ощутил — присутствие Джульетты.

На самом деле её в комнате не было. Её вообще не было в этой деревеньке. Она осталась в Вене.

Семнадцатилетняя Джульетта Гвиччарди, несмотря на своё итальянское имя, была венкой и ученицей Бетховена. Это была очень женственная и очень насмешливая девушка, с длинноватым носиком и живыми коричневыми глазами. Денег за ученье Бетховен с неё не брал, зато она дарила ему вышитые рубашки.

Бетховен был сердитым учителем. Когда ему не нравилось, как ученица играет, он хватал ноты с фортепиано и бросал их на пол.

В таких случаях Джульетта спокойно приседала и собирала ноты. Вскоре учитель почувствовал, что не может сердиться на Джульетту. Достаточно было ей покосить на него свой лукавый, блестящий глаз, как он умолкал.

Училась она посредственно и лениво, играла небрежно, без интереса. Впрочем, она была изящна, легка и обладала гибкой кистью — всё, что нужно для салонного музицирования в Вене, где музыка была в моде, как в Англии верховая езда.

— Вы не умеете высекать огонь из души слушателя! — кричал ей Бетховен. — Играйте кого угодно, только не меня!

— Господин учитель, — невозмутимо отвечала Джульетта, — но я ведь люблю вас, а не кого угодно…

Постепенно он стал прощать Джульетте её слабости, даже то, что она тайком нюхала табак и знала наизусть список всех выгодных женихов в Вене.

Потом он обнаружил, что ему нравится общество Джульетты. Что же, людей без недостатков не бывает! Но когда по комнате мелкой походкой ходит Джульетта, чувствуешь себя спокойнее. Ах, господа, если бы вы знали, что значит чувствовать себя одиноким с пятнадцатилетнего возраста!

О, если бы она могла понять его — понять и остаться навсегда в этой комнате!.. И поднять шляпу с пола, и поставить на фортепиано цветы. И не уходить никуда. Нет, всегда быть здесь! Чтоб не смотреть на неё и всё-таки знать, что она здесь…

Но, боже мой, разве может Людвиг ван Бетховен, музыкант, чудак и грубиян, считаться выгодным женихом? Надо привыкать к одиночеству…

«Привыкнуть к одиночеству»? Это всё равно, что привыкнуть к смерти!

О, если б вы могли понять, господа и дамы, что значит войти вечером в свою неуютную комнату и, не зажигая свечей, сесть возле фортепиано и закрыть лицо руками! И вот она сидит в углу, серая, молчаливая и холодная, но не подходит ближе.

Нет, господа и дамы, это не Джульетта, это другая особа…

Так что же, почтенная фрау, это сегодня?

Но она молчит и не двигается. Значит, это не сегодня.

Он порывисто хватает и зажигает свечу и видит, что там никого нет. Какой бред тёмной фантазии! Не надо думать о смерти! Ты сошёл с ума, Людвиг ван Бетховен, ты окончательно сошёл с ума!

Он долго лежал на пыльном диване и старался не думать ни о чём. Кто вам сказал, господа и дамы, что композиторы только и делают, что сочиняют музыку? Хватают перо, проводят рукой по бледному лбу и пишут сонату…

Ослы вы, господа и дамы!

«О господин ван Бетховен, дайте нам ещё одну вещичку в духе вашей милой симфонии…»

«Болваны, я не стану повторять самого себя!»

«О господин ван Бетховен, говорят, что вы пишете так же легко, как наш великий Моцарт…»

«Дураки! Моцарт работал как вол! И я работаю, а не сочиняю изящные вещички, как этот пустопорожний граф Галленберг, герой ваших светских вечеров!»

О эти вечера! Сияние свечей, запах пудры, склонённые головы дам, бесстрастные лица склеротических стариков, неслышно плавающие лакеи с подносами, белые парички, орденские ленточки и лорнеты, приглушённый и восхищённый шёпот — коротко говоря, эта самодовольная, утончённая, благовоспитанная и набожная Вена, этот город величественных тупиц, привидений прошлого века, князей, графов, сановников, аббатов, пахнущих духами, и чиновников, пахнущих тайной полицией…

На этих вечерах Бетховен сидел за фортепиано в помятом сюртуке и неуклюже вывязанном галстуке и играл механически. Его удерживало только присутствие Джульетты.

Иногда ему казалось, что эти господа и дамы вовсе не живые. Они фарфоровые, как коллекция статуэток, которые ему показывал молодой граф Галленберг. Он получил эту коллекцию в наследство, потому что сам Галленберг не был в состоянии что-либо терпеливо собирать. Там были пастухи и пастушки, похожие на маркиз, и маркизы, похожие на пастушек; были там Адонисы, похожие на танцоров, и нимфы, похожие на придворных дам; была и семейная сцена — девица, улыбаясь, играет на клавесине, рядом розовощёкий юноша играет на флейте, а подальше сидят отец и мать и улыбаются, глядя на своих улыбающихся детей.

Можно представить себе, какую музыку играют дети — что-то сердечное, закруглённое, симметричное, танцевальное и не слишком утомительное…

…Вдруг комната наполнилась яростным блеском, да так, что жилец подскочил на своём пыльном диване. И затем ударил гром… Он был похож на взрыв бомбы за окном.

Бетховен одобрительно кивнул головой.

— Слышу, слышу, — сказал он, — вот это по-настоящему…

В октябре уютный городок Гейлигенштадт изменил своё лицо. В окно были видны только неподвижное серое небо и лужи на площади, покрытые пузырьками дождя. Вино нынешнего урожая пили в закрытых помещениях. На улице не было никого, кроме мокрых собак.

Бетховен сидел дома, бледный, слабый и молчаливый. Он уже не разговаривал сам с собой, не ходил по комнате, не ругался и не стучал кулаком по столу.

На фортепиано лежало письмо одного из венских знакомых. Простодушный человек, он ничего не знал! Он легко сообщил Бетховену последнюю светскую новость: Джульетта Гвиччарди помолвлена с молодым графом Галленбергом.

Нет, она не войдёт в тёмную комнату, не зажжёт свечи и не поставит на фортепиано цветы. И никто не войдёт.

Света никто не зажигал. Жилец сидел у стола, и ему казалось, что та притаилась на диване, неподвижная и ледяная. Он перестал ужасаться, он уже совершенно привык к её присутствию. Когда же, почтенная фрау?

Ему показалось, что она покачала головой: «Долго вы будете малодушничать, господин ван Бетховен? Это ваше дело, а не моё…»