Чайковский посмотрел на своего маленького собеседника. У того глаза светились, как это бывает у детей, когда им рассказывают волшебные истории.
— И заметьте, пожалуйста, — сказал он, — что этот Пер Гюнт ещё до Ибсена был в народной сказке. Он вовсе не нытик. Он колотил гномов, обманывал великанов, обидел самого Доврского Деда. Это был неуёмный, непоседливый, упрямый мужик. А Сольвейг… Сольвейг — это Хардангер, это утро в фиорде… Я хотел бы, чтоб вы посетили нас. Вы это поймёте.
Чайковский задумался. Григ молчал. Зилоти, закончив спор, обратился к Петру Ильичу с вопросом, на который тот отвечал невпопад. Зилоти ухватил его за руку и потащил к фортепиано.
— Я очень рад, что познакомился с ними, — вдруг сказал Чайковский, — это чистые, крепкие люди. Я говорю о Григах.
— Да, и больные, — тихо отвечал Зилоти, — у Грига туберкулёз. Обратите внимание, как он приподнимает плечи. Ему трудно дышать. Бог знает, долго ли он протянет…
У Чайковского лицо посерело и стало неподвижным. Глаза спрятались под бровями, голова наклонилась. Он смотрел на гостей исподлобья, как тогда, на вечере в «Обществе Листа», когда он почти отсутствовал, сидя на эстраде, где поминутно произносилось его имя.
Над полями шли высокие облака. Их тени то скользили по жнивью, то гасили блеск воды в прудах, то снимали серебристое свечение берёзовой рощи и делали её темней и волнующейся под неожиданными порывами ветра.
Слуга Чайковского, Алексей, поспешно вносил стулья из сада и запирал окна на задвижки. Он знал, что Пётр Ильич грозы боится, и к тому времени, когда она нагрянет, всё, включая ставни, должно быть плотно закрыто. Но Пётр Ильич вдруг повернул к нему голову и произнёс раздражённо:
— Уймись, бога ради, что ты за суетню завёл?
Алексей неодобрительно кашлянул в кулак и исчез.
Фроловское лежало как на ладони: зелёные поля, струящиеся под ветром, светлая роща поближе, тёмный лес подальше да сельская колокольня на горизонте. Кругом полное безлюдье. Ветер шуршит в саду, наводит рябь на воду в прудах. Какая-то пеночка сиротливо высвистывает в роще свою немудрёную песню.
На столе и на рояле лежали нотные листы. На них быстрым почерком были набросаны сотни тактов. Пётр Ильич не любил беспорядка ни в чём, особенно в работе. Сочинялась симфония, которая получит пятый номер и в которой…
Небо темнело. Ветер сорвал со стола несколько нотных листов, потащил их в угол и хлопнул форточкой.
Позади остался блеск и шум европейской поездки — Лейпциг, Берлин, Прага, Вена, Париж, Лондон: концерты, банкеты, венки, ночные серенады студентов, визитные карточки, автографы, поезда, гостиницы, эстрады — вся обстановка музыкальных празднеств, от которой Чайковский однажды сбежал в тихий город Любек, чтобы отдохнуть от поздравлений и восторгов. «Какое блаженство молчать, — писал он брату оттуда, — какое наслаждение знать, что никто не придёт, никуда не потащит!»
Это было время, когда Пётр Ильич был «не я», то есть когда ему приходилось быть показным, ненастоящим, хотя и очень привлекательным для всех.
Здесь, в глуши Тверской губернии, Чайковский был «я». Он был настоящий.
И здесь было с ним то, что сопровождало его много лет, то, от чего избавиться он не мог даже в самом шумливом обществе, — одиночество.
Гром прокатился над Фроловским — неторопливый, сердитый, величественный. Алексей вошёл и, уже не спрашивая позволения, запер дверь в сад и закрыл окна.
— Одно окно оставь, — сказал Пётр Ильич, — ничего не будет. Свечу зажги.
С детских лет во время грозы щемящее чувство одиночества у него усиливалось. Ему казалось, что он совершенно один среди этих бесконечных полей и лесов. С годами у него появилось ещё и новое чувство — боязнь, что когда-нибудь он в одиночестве и умрёт.
Он выдвинул ящик стола и взял первое попавшееся письмо.
«Я чувствую, что вы уже много пережили…» Это пишет Григ, маленький человек, больной чахоткой. Однако в музыке у него никаких следов болезни нет. Наоборот, иногда от неё веет богатырским здоровьем норвежского крестьянина. Он не оробеет перед целой ватагой троллей и сядет пить пиво с Доврским Дедом.
Пётр Ильич улыбнулся, взял первый попавшийся лист бумаги.
«Мой милый, добрый друг!.. Я никогда не забуду чудесные лейпцигские дни, когда мы были все вместе…»
Пётр Ильич так увлёкся, что не заметил, как окно освещалось вспышками молнии и в стекло бил дождь. Когда он кончил письмо и с трудом перевёл его на немецкий язык, гроза уже прошла. Алексей стал раскрывать двери и окна. Из сада хлынул поток влажного воздуха сказочной чистоты и свежести. Пахло зеленью, сырой землёй и мокрыми, деревянными перилами крыльца.
Пётр Ильич подошёл к двери. Чёрная туча уходила на запад. В небе встала высокая, призрачно расцвеченная радуга. Капли дождя мерно падали на песок с крыши. Поля были неподвижны, над сельской колокольней тихо кружили вороны. По просёлку промчалась мокрая телега с мокрым возчиком и мокрой лошадью. Возчик лихо пел песню.
«Веселись чужим весельем», — сказал когда-то Пётр Ильич. Он не раз повторял эту фразу в своём уединении. Да, это был единственный выход. Григ это мог бы понять, может быть, поймёт когда-нибудь. У Грига много желания жить.
Пётр Ильич открыл крышку рояля.
В этом августе во Фроловском родилась Пятая симфония. Конец её был поразителен своим неуклюжим, притопывающим ритмом народного танца. Тяжкая тема судьбы уходила всё дальше, как грозовая туча, а пляска становилась всё задорнее и шире. Может быть, со стороны смотрел на неё автор этой симфонии, но он жадно вдыхал её, как вдыхают свежий воздух, стоя у окна после грозы.
Дороги музыкантов сложны и не часто скрещиваются.
Чайковский побывал в Англии в 1893 году. Он ждал встречи с Григом на торжественной церемонии в Кембридже, где пять лучших композиторов Европы получили звание почётных докторов музыки. Но Григ не приехал. Григ был тяжело болен.
Подробностей никто не знал. Говорили, что Григ очень плох и уже не может передвигаться.
Григ не раз собирался в Россию. «Мы должны повидаться, где бы то ни было, — писал он Чайковскому, — …в России, в Норвегии или ещё где-нибудь! Родственные души ведь не растут на деревьях!» Пётр Ильич звал его в Россию, но Григ не приехал. Через несколько лет Григ снова собрался в Москву и снова не поехал.
Осенью 1893 года, едва оправившийся от болезни, Григ писал письмо в номере копенгагенской гостиницы, когда Нина вошла и молча положила перед ним утреннюю газету. На последней странице в «Хронике театра и музыки» сообщалось, что известный русский композитор Пётр Чайковский скоропостижно скончался в Санкт-Петербурге от холеры. Григ плакать не умел. Не раз уже приходилось ему хоронить лучших друзей и товарищей. Он провёл рукой по седым волосам и горько промолвил:
— И этот ушёл!
Худая рука его легла на ручку кресла. Он посмотрел в окно на узкие дома и затейливые башенки датской столицы. Ему вдруг захотелось быть дома — дома, а не в гостинице!
— Подумай, Нина! Мы так и не увиделись! Вечные странники!
Нина опустила голову.
— А ведь он боялся смерти, — сказала она. — Помнишь эти страшные басы в «Пиковой даме»? Я это чувствовала уже давно…
— Он не понимал, что такое смерть и зачем она… — проговорил Григ. — Не скоро ещё узнают этого человека. От него остались только звуки. Звуки — вот что от нас остаётся…
Весной следующего года в своей рабочей хижине в Тролльхаугене Григ перебирал партитуры русских композиторов и наткнулся на последнюю, Шестую симфонию Чайковского.
— Это энциклопедия чувств, — сказал он Нине, которая глядела через его плечо.
Да, здесь было всё — и мечты, и желания, и удары судьбы, и воспоминания юности, и ожесточённая борьба, и…
— Похоронный плач, — сказала Нина, указывая на финал.
— Да, всё, что свойственно человеку, Нина. Приходит старость, стучится в дверь и кричит: «Вот я!..»
Он подошёл к окну. Весна вступила в страну серых скал. Прошлогодняя трава выглянула из-под снега и зажелтела на склонах. Ручьи со звоном неслись сверху и падали с высоты в тёмную, холодную воду. На крутых утёсах ещё белели последние пятна снега. Намокшая еловая хвоя нависала над ущельем. Пронзительно вскрикивали чайки. И, казалось, чуть слышно, вдали, в горах звучит ранняя пастушья дудка.
