Литмир - Электронная Библиотека

Громов потащил её, пробиваясь через густую толпу и уклоняясь от ударов. Свист не умолкал.

Дюжий дворник ударил его кулаком по голове и повалил на снег. Катя стонала, схваченная за обе руки городовыми.

Но тут помощь пришла как будто с неба. Дворник вдруг опрокинулся на спину. Громов поднялся и увидел студента-богатыря, который схватил двух городовых за башлыки и разбросал их в разные стороны.

Громов узнал его. Это был Степан Стурницкий из Медико-хирургической академии.

— Беги! — крикнул Стурницкий. — Я выведу барышню!

С тех пор Громов не встречал ни своего спасителя, ни Кати. Вечером к нему явились жандармы, и дальше он видел только тюрьмы, форменные шинели и шнуры, вицмундиры судейских, вагоны с решётками на окнах и телеги с конвойными солдатами, которые доставляли арестантов за Волгу.

— Ну и что плохого в буране? — шумел Степан, доставая сало из мешка. — Ночь, да степь, да булатный нож… Впрочем, у нас не нож, а вот это… — Он вытащил из-за пазухи револьвер. — Смит-вессон, и при нём запас патронов, братец!

— Где ты взял?

— Её дядя подарил нам перед отъездом. Отлично бьёт!

— Ты всё-таки полегче, — сказал учитель и подбросил охапку соломы в печь.

— Э, милый, волков бояться — в лес не ходить! Так мы с Катюшей от самого Петербурга и едем. Да ты не знаешь? Мы поженились!

— Поздравляю, — сдержанно отозвался учитель.

— Тебе спасибо, Григорий! Ведь мы с ней познакомились на площади благодаря тебе! Ты наш сват!

Учитель посмотрел на свежее, сияющее лицо Кати и впервые за много месяцев улыбнулся.

С появлением этой пары в комнату учителя словно ворвалась жизнь. Катя постелила на столе газету, достала из шкафчика тарелки, подбросила в печь солому и примостила туда медный чайник. Степан вытащил из мешка тщательно закупоренную бутылку.

— Нет, нет, я не пью, — сказал учитель.

— Эх ты, монах! — прогремел Степан. — За здоровье новобрачных неужели не выпьешь? За успех нашего дела!

Учитель взял в руки стопку, половину отлил и поднёс было к губам. Но тут в сенях завыло.

— Опять буран кого-то занёс, — смущённо проговорил учитель и вышел в сени.

В полутьме стояли не то один, не то два человека. Тёмная масса сливалась с тенью настолько, что трудно было разобрать, сколько в ней голов, рук и ног. И заговорила эта масса так равнодушно, гнусаво и неопределённо, что можно было предположить в этом голосе и целый хор.

— Можно посидеть? Ай?

— Можно, — ответил учитель. — А вы кто такие?

Тут он разобрал, что перед ним стоят двое. Но на них не было ни тулупов, ни полушубков. Они были завёрнуты в дерюги, из-под которых торчали холщовые штаны и бесформенные опорки.

— Мы, — сказал один из двух, — мы… из Златоуста в Самару идём.

— Пешком?

— Ай, да! Пешком…

— Денег на дорогу нет?

Молчание. Потом тот же голос произнёс:

— Мы после тюрьмы. У нас казённая бумага есть.

Второй голос, похожий на первый, добавил:

— Бумага. После тюрьмы.

Учитель жил на краю степи, как на берегу моря. Он не искал общества, но почтовый тракт выносил на его берег множество плавающих и путешествующих. Их выбрасывала степь из воющего бурана, и они теплели на часок-другой, видя, что их не гонят обратно в буран, и удивляясь тому, что земская школа стоит так близко к тракту.

Учитель Громов не был ни слишком добр, ни слишком гостеприимен. Это был коренастый, неуклюжий, угрюмый человек с крупными руками и ногами и косолапой походкой. Он тайно ненавидел водку, конину, воблу и гармонь. В деревне Воецкое его считали чудаком, но относились к нему доброжелательно, потому что он не отказывался от полевой работы и одалживал соседям то солому, то свечи, то муку. Кроме того, он бесплатно писал письма в город, да ещё на своей бумаге.

Заметив освещённое окно в снежной степи, проезжие стучали в дверь, как судно даёт сигнал, заметив свет маяка. И, входя в школу, они вспоминали забытые законы человеческой солидарности.

— Входите, — сказал учитель и открыл дверь классной комнаты.

Лица у людей были серые, безжизненные, похожие на маски. Выражение у них было одинаковое. Вернее, не было никакого выражения, кроме подозрительности.

— Тут кто живёт? — спросила одна из масок.

— Никто. Это школа.

— А люди есть?

— Нет. Это школа. Я учитель.

— Ай?

— Школа! Я учитель!

Обе маски, казалось, нюхали воздух. Наконец они переглянулись и обе одновременно произвели какой-то звук, похожий на кашель. Потом одна из них порылась в грязной тряпочке, вытащила оттуда грязный листок и протянула учителю:

— Бумага.

— Не надо, — сказал учитель, — располагайтесь. Небось холодно?

Маски не ответили. Из той же тряпочки они вынули бутылку водки и замёрзшую селёдку. Сначала они по очереди приложились к горлышку бутылки, потом долго сидели, глядя прямо перед собой.

Одна из масок посмотрела на учителя и ткнула пальцем в бутылку.

— Не надо, — сказал учитель, — я непьющий.

— Ай? Не пьёшь? А людей нет?

— Нет, нет… Это школа. Не беспокойтесь.

Учитель вздохнул, закрыл дверь и вернулся к Степану и Кате. Степан, сидя на лавке, чистил свой смит-вессон.

— Кого это ты к себе пустил? — спросил он.

— Двое пешком идут из Златоуста в Самару, после тюрьмы. Оба очень пугливые.

— Пугливые? — переспросил Степан. — Да они просто беглые.

— У них казённая бумага.

— Какая там бумага! Оголодавшие мужики, попали в тюрьму за мелкую кражу да сбежали. Видели мы таких. Это, брат, Русь нищая, обиженная, запуганная… Помнишь? «Горе, горе Руси, плачь, русский люд, голодный люд…»

— Юродивый? — улыбаясь, сказал учитель.

— Да, великая опера «Борис», великая! Помнишь, как мы пели на Литейном проспекте? Городовые забегали, как мыши! А ну-ка, садись за свой инструмент! Катя, подтягивай!

И в заволжской степи среди снежной бури грянул необыкновенный хор, сопровождаемый густыми раскатами фисгармонии:

— «Гайда! Расходилась, разгулялась удаль молодецкая… Ой ты, сила-силушка, ой ты, сила бедовая, ты, сила грозная…»

— Ты смотри, как сочинено! — кричал Степан. — После дворца, после чинных бояр в охабнях, с перстнями на белых пальцах — пошла гулять Русь поддонная, взбаламученная…

— Да ведь это разбойничья песня!

— И то хорошо! Так пели на Волге во времена тёзки моего Степана Разина. Ну, чарочку за здравие Мусоргского!

Учитель уступил, выпил и убрал водку.

Степан спрятал свой револьвер и хлопнул ладонью по столу.

— Катя, поедем!

— Куда вы в буран? — сказал учитель. — Заночевали бы, утром легче ехать.

— И вовсе нам утра не надо! Чем нас меньше заметно, тем лучше. Едем, едем! Сейчас едем!

Степан упаковал Катю в полушубок и бережно обвязал её тёплым платком. Он обращался с ней, как с драгоценной вещью. Катя тихо смеялась из-под платка.

— Прощайте, Григорий, — произнесла она, протягивая ему руку, — не грустите, придёт воля, будет весна, ветер, знамёна…

— Придёт, придёт! — рявкнул Степан. — Не падай духом, нам железные люди нужны, железные! Прощай, брат!

После их отъезда учитель взял со стола кусок сала и отправился в классную комнату.

Там не было никого. Маски исчезли.

На парте стояла початая бутылка водки и лежали огрызки ржавой селёдки. На полу остались мокрые следы.

Учитель подошёл к окну. Снег бесновался в степи. Слепые стёкла лихорадочно дрожали.

— Услышали наше пение и сбежали… Водку оставили в благодарность… В самом деле беглые…

Учитель вернулся было к фисгармонии, но в сенях опять завыло и гулко хлопнула дверь.

— Однако сегодня у меня настоящая гостиница, — пробурчал он и вышел в сени.

Там стояла высокая фигура в башлыке, из-под которого торчал козырёк форменного кепи.

— Прошу прощения, господин Громов, — произнёс густой бас, — по долгу службы, так сказать… Будучи проездом через вашу деревню…

Это был становой пристав.

— Гм… пожалуйста, входите, — сухо отозвался учитель. — Нелёгкая у вас, между прочим, служба! В этакой буран…

26
{"b":"261162","o":1}