Она ждала его в шатре.

Ричард отправил ее туда, не удостоив и взглядом. Теперь он говорил с датчанами, да так долго, что они обсудили все вопросы, и успокоенная толпа разошлась.

Уже стояла глухая ночь, Гунноре хотелось спать, а Ричард все не шел. Она слышала, как он расхаживает перед шатром, споря с кем-то.

— Как вы могли привезти ее сюда?

Очевидно, герцог говорил с Арвидом и Раулем. Некоторое время он осыпал их упреками, не допуская никаких возражений.

— И все же я вынужден признать, что это сработало. И она, в конце концов, обвинила Агнарра, — все же сумел остановить его Арвид. — Люди поверили ей, а это значит, что мы от него все-таки избавимся! Теперь от Агнарра отвернутся многие его сторонники, тех же, кто останется с ним, мы просто прогоним.

Ричард вздохнул — то ли в раздражении, поскольку ему сейчас ничего не хотелось слышать об этом, то ли удовлетворенно, ведь он расквитался со старым врагом, то ли от злости из-за того, что Арвид и Рауль действовали за его спиной.

Как бы то ни было, его злость развеялась, когда он вошел в шатер. Герцог смерил Гуннору взглядом, посмотрел на ее округлившийся живот, но лишь тень улыбки скользнула по его лицу, и оно стало совершенно равнодушным.

Гунноре хотелось, чтобы Ричард пришел в ярость — огонь злобы был горячим, но живым, не то что медленный яд, источаемый безразличием. Главное испытание Гунноре только предстояло. Она завоевала сердце целого народа, но не сердце Ричарда.

Женщина молчала, ожидая, что герцог заговорит первым. Но тишина все длилась, мучительная, ватная, пока Ричард все же ее не нарушил.

— Ты действительно хочешь принять христианство?

— Да.

— Ради кого? Ради меня? — Маска равнодушия дала трещину.

— Нет, — ответила Гуннора. — Ради нашего ребенка. У него нет будущего в этой стране, если его будут считать язычником. Тем более если родится сын — будущий герцог Нормандии.

Ричард окончательно вышел из себя.

— С чего ты взяла, что я сделаю своим наследником бастарда, рожденного предательницей? — На лбу у него поблескивали капельки пота, лицо побагровело.

«Вот и хорошо, он уже не столь сдержан», — подумала Гуннора. За этим равнодушием она видела мальчишку, каким Ричард когда-то был, неуверенного в себе, запуганного, лишенного родины. Никто не мог видеть его таким — только она. Никто не мог утешить его — только она. Этого не добьешься нежностью и похвалой, сладкой ложью, кокетливым смехом. Этому мальчонке нужно было показать: «Я сильна. Что бы с тобой ни случилось, я останусь рядом».

— Я единственная женщина, которую ты уважал, — решительно заявила Гуннора. — Если бы это было не так, ты приказал бы меня убить.

Они помолчали.

— Ну, ты же меня не убила, — хрипло пробормотал он.

Его щеки раскраснелись, но уже не от гнева, а от перенапряжения. День оказался слишком длинным, и герцог едва справлялся с бурей чувств, бушевавшей в его душе. Гуннора подошла к нему, опустила ладони на его разгоряченные щеки.

— Я не желала тебе зла. Я просто хотела вернуться на родину.

Он оттолкнул ее руки.

— А кто сказал, что ты до сих пор этого не хочешь?

— Не хочу. — Гуннора покачала головой. — Моей родины больше нет. Дания была местом, где жили мои родители. Но они погибли. Теперь мой дом там, где будет жить мой ребенок. Где живут мои сестры. Где живешь ты.

— Красивые слова, — прошептал Ричард. — Но ты уже доказала, что умеешь хорошо говорить, очаровывая словами людей.

— Ты не так доверчив, как они. Ты не можешь мне доверять.

— Откуда мне знать, что ты не поддерживаешь Агнарра?

— Я на глазах у всех обвинила его в совершении преступлений!

— Допустим, я поверю, что ты ненавидишь его. Но откуда мне знать, что на этот поступок тебя подвигла любовь, а не жажда мести? Ты сказала, я сильнее его. Что, если тобой движет холодный расчет? Что, если ты просто хочешь покориться сильнейшему?

Гуннора вздохнула.

— Что бы я тебе ни сказала, ты можешь подвергнуть мои слова сомнению. Слова — как руны, они могут действовать во благо или во зло. Я могу лишь сказать тебе, что мои взгляды изменились. Я могу лишь молить тебя о прощении и надеяться, что нас ждет общее будущее. Больше мне ничего не остается. Сегодня люди почувствовали, что мои слова искренни. Они поверили мне, а значит, поверили и тебе. Теперь и ты должен поверить мне.

Они долго смотрели друг на друга. Гуннора видела его боль, Ричард — ее сожаление. Но и боль, и сожаление сменилось тоской. Он тосковал по человеку, который всегда был рядом, придавал ему сил, понимал его. Она тосковала по человеку, дарившему ей тепло, уют и чувство безопасности. Они оба были одиноки — он в своих покоях в башне, куда люди приходили только для того, чтобы предупредить о новых угрозах или польстить ему, она — в лесах, где от нее ожидали чудес. Возможно, Гуннора способна была творить чудеса, возможно, нет. Теперь же ей показалось чудом его прощение, когда Ричард подошел к ней и их руки, их языки, их тела сплелись, и оказалось так легко простить друг друга.

— Я не женюсь на тебе, — сказал герцог, отстраняясь.

— Пусть. Но я не потерплю других твоих любовниц.

— Почему? В Дании у многих мужчин по нескольку жен.

— Мы живем в Нормандии. Тут священники выступают против многоженства, и нам придется покориться им.

— А мои бастарды?

— Я буду заботиться о них, но они с самого детства должны служить своему брату. Только его ты признаешь своим законным наследником.

Они обнялись.

— Может быть, Альруна права и ты зачаровала меня, — пробормотал Ричард, гладя ее длинные пышные волосы. — Я был уверен, что никогда и никого не полюблю. Теперь же жизнь с тобой кажется мне легче, лучше жизни без тебя. А не это ли любовь?

Гуннора не знала, что такое любовь. Она не знала, вечны ли будут ее чувства к нему. Не знала, покорно ли ей тело, затрепетавшее от прикосновений Ричарда, или вновь предает ее. Но Гуннора была уверена, что разделяет чувства Ричарда: ей было лучше с ним, чем без него, и осознание этого показалось ей плодотворной почвой, на которой можно построить прекрасное будущее.

Теперь Агнарр знал ее имя, но это не дало ему власти над ней — она же заполучила над ним еще большую власть, чем имела. Датчанин часто произносил ее имя, точно пытаясь размолоть его челюстями, разорвать зубами, размять языком. Он хотел уничтожить это имя, хотел уничтожить ее саму. Но имя тоже оказалось крепким — не проглотишь его, не разжуешь. И оно было не единственной его бедой. Бедой стало разочарование — его планы пошли прахом. Бедой стала ярость — столько его соотечественников поверили словам Ричарда и Гунноры. Бедой стал страх — страх стать вечным неудачником.

«Слава ценнее золота, прочнее скал, необъятней моря», — не раз говорили ему Гуомундр и Эгла. Но все его подвиги — словно бисер, готовый хрустнуть под ногами. Словно песок, что развеется на ветру. Словно болото, в котором он увяз.

Когда Ричарду удалось привлечь на свою сторону большинство датчан, герцог устроил настоящую охоту на Агнарра и его сторонников. Сторонников, которых не смущала мысль о том, что Агнарр — убийца. Сторонников, веривших в его успех. Но пока что успех обходил Агнарра стороной. Датчанину пришлось скрываться от воинов Ричарда, бежать вначале на запад, потом на юг. Недостаточно было просто перейти границу Нормандии, Агнарр гнал своих людей все дальше. Чтобы хоть чем-то их порадовать, он устроил несколько нападений на монастыри в Бретани. Ничего особо ценного там не нашлось, зато там жило много монахов, и сторонники Агнарра вволю натешились, проливая кровь святош. Им этого было достаточно, и они следовали за Агнарром, не выказывая недовольства. Но сам он иногда сомневался, правильное ли принял решение. Он был родом с севера — не опалит ли его солнце юга? Его мать плохо переносила путешествие, выглядела все хуже, исхудала, часто уставала, но была все так же безжалостна к нему.