— Для людей непонимающих тут все непонятно. Для всех других виновато наше время. Если судьи принадлежат к этой второй категории, ваш замысел может оказаться удачным. Я тоже буду придерживаться этой версии.

Он был подозрительно сговорчив. Мне следовало бы насторожиться. Шагая по аллеям, ведущим к Трианону, он взял меня под руку. Все-таки в нем чувствовался некий шарм, и он пользовался им — редко, но умело. Он смог бы расположить к себе даже злейшего врага. Может быть, сейчас именно я и была таковым? Он дал мне это понять в свойственной ему манере, туманной и иронической, шутливой и угрожающей:

— В общем-то, вы оказались чудесной клиенткой. Никогда еще пресса так часто не упоминала мое имя, а кроме того, вы на редкость соблазнительны. Мне кажется, я питаю слабость к женщинам, которые что-то скрывают от меня.

Я не смогла удержаться от лукавого ответа:

— В таком случае, мэтр, наша идиллия только начинается. Вы меня будете просто обожать.

Этого-то он и боялся. Но и у него имелось в запасе еще много тайн от меня, и, если даже я упустила это из виду, доказательство было мне представлено в тот момент, когда мы огибали бассейн Латоны, гонимой богини, рассеянно созерцавшей четыре водоема, где бронзовые пейзане омывали свои крепкие тела в струях фонтана, среди полчищ лягушек. Внезапно у мэтра Кола зазвонил мобильник. Учтиво извинившись, он знаком попросил меня идти дальше, в сторону Оранжери[116], и я продолжила прогулку в одиночестве. Мне вспомнилась одна фраза моего отца. Он утверждал, что строгий силуэт этого здания портит парк, делая его конфигурацию очевидной с первого взгляда, тогда как в действительности он таит в себе немало сюрпризов. Ну что вам сказать: он даже не подозревал, насколько был прав, ибо в этот знаменательный миг передо мной явился — угадайте кто? — Александр!

Мы не имели права встречаться, но, видимо, его очень соблазняла мысль нарушить запрет Мишеля Лекорра. В июне-месяце на берегах Большого канала собирается больше фотоаппаратов, чем во всех других местах Франции вместе взятых. Однако если он так отважно попирал мораль, то мог пренебречь и осторожностью. Он явно наслаждался своей дерзкой выходкой денди, скучающего по запретным играм. Приятно удивленная, я шагнула вперед и протянула ему руку. Он предпочел не пожать, а поцеловать ее. Это меня не удивило. Он терпеть не мог естественных движений. Среди этих подстриженных рощиц он держался как вельможа при дворе. Остроумное словцо, элегантный жест, и он уже видел себя Королем-Солнце. Я умерила его пыл: нужно было приступать к общению постепенно, шаг за шагом. Да он и сам понимал, что нельзя торопить события, и с первой же минуты призвал на помощь нашу заслуженную дуэнью — культуру, спросив, какую площадь, по моему мнению, занимают версальские водоемы. Я понятия не имела. Ответ: 23 гектара. В нем было что-то от садовника, он любил украшать природу словами. Говоря о колоннаде пестрого мрамора, возведенной Ардуэном-Мансаром, он объявил, что Ленотр[117] терпеть ее не мог и представил это сооружение королю как «масонский сад»[118]. Правду ли говорил Александр? Не знаю. Но даже если он это выдумал, то выдумка была хороша, и я, как прежде, зачарованно слушала его. Спустя минуту, ободренный моей вежливостью, он положил руку мне на плечо. Это уже было лишнее. Я тут же сухо поставила его на место:

— Александр, будьте любезны не прикасаться ко мне. Вам это может показаться странным, но, если бы я взяла вас под руку, мне показалось бы, что я пью из грязной чашки.

Такие пустяки его не смущали, он и глазом не моргнул. Если он хотел этим жестом разведать обстановку, то моя прямота упростила эту задачу. В ответ он всего лишь предложил мне идти дальше. Почему бы и нет? Мы же не состояли в какой-нибудь банде из предместья и не собирались полосовать друга друга бритвами. Нам следовало соблюдать законы нашего круга, а именно вести войну тихим голосом, величая друг друга на «вы». Тем более что он хотел предложить мне мир. И предложил, как только нашел каменную скамью в тени, где было удобно излагать свои условия.

— Моя дорогая, правосудие больше не выпустит нас из своих когтей. К счастью, оно не располагает ничем серьезным. Пара рисунков XVIII века, гостиничные счета, легкие нарушения идеальной морали… Наши адвокаты расправятся с этим в один присест. Если только следователь Лекорр не вытащит из нас действительно порочащие признания. Я хочу просить вас об одном: не свидетельствуйте против меня. В благодарность за это я буду очень щедр. Вы же понимаете, что ваши комиссионные были всего лишь каплей в море. Лаборатории не поскупятся на вознаграждение. Ваш друг Сендстер может многое порассказать на данную тему. Да и мне самому кое-что известно по этому поводу. Единственное условие: мы оба молчим. Поэтому я и прошу вас: ни слова больше. Взамен вы получите от нас ту же сумму, какую Лекорр заморозил на вашем счете в Лугано. Более того, мы ее округлим.

Люблю ясность. Это моя слабость. Тут все было предельно ясно. Возмущенная такой наглостью, я тем не менее остереглась посылать его к черту. Я люблю также и размышлять. Это моя вторая слабость — всегда медлить с ответом. И я подумала: миллионов у меня и так предостаточно. Проблема не в том, как их «округлить», а в том, как перевести во Францию те, что лежат на тайных вкладах в Лозанне. От Александра я ждала не денег, а извинений, хотя это слово не входило в его лексикон. Сколько раз он объяснял мне секрет успеха своего хозяина, Франсуа Миттерана: «Никогда не признавать свою вину, ни в чем не уступать, не показывать противнику свои слабые стороны, использовать любые преимущества». Вынудить Александра признать свою вину было не легче, чем заставить льва мяукать. На это нечего было и рассчитывать. И все же я кротко предложила ему:

— Мой дорогой, мы с вами, кажется, говорим на разных языках. Мне нужно, чтобы вы обелили имя Кергантелеков, признали, что я была вашей официальной, общепризнанной любовницей, с нежностью вспомнили о трех годах, прожитых нами вместе. Вы должны объявить, что я была замешана в этот скандал помимо воли — бедная маленькая стрекоза, не по своей вине угодившая в муравейник. Мне очень не понравилось, когда «Экспресс» выставил меня ничтожной шлюшкой. А свои банковские дары можете оставить при себе. Лучше найдите средство реабилитировать имя моего отца.

Бедный папа, зачем только я использовала его для своих низких махинаций? Александр был ошеломлен. Оба его глаза пронзили меня как Испуг и Ярость — один растерянный, другой сверкающий. В схватке с профсоюзами своего министерства или с мстительным журналистом он умел глотать оскорбления с видом довольного гурмана, но с бывшей любовницей!.. Он взорвался. Ему было явно не до сантиментов:

— Сделайте милость, перестаньте хныкать! Оставьте в покое свою родню. Это непристойно. И вообще, давайте забудем о чувствах. Вы уже основательно подпортили мне карьеру, но я не позволю вам разрушить мою семью. Даже не надейтесь, что я буду описывать наши отношения в тех словах, которых вы от меня ждете: моя жена этого не перенесет. И мои дети тоже. Лучше обдумайте как следует мое предложение. Прежде вы не стеснялись говорить о деньгах.

Его жена! Только ее мне и не хватало! Теперь этот бедный перепуганный мещанишка спасается в тени ветвистых рогов святой, которую нагло обманывал в течение двадцати лет. Да еще и детишки! Ладно, поговорим и о них. В честь пятилетия младшего он устроил в министерстве праздничный ужин с тремя свечками на столе. Это подлое двуличие разозлило меня, но, к счастью, внушило не отвращение, а сладкое предвкушение мести. Он терял почву под ногами. И нужно было срочно покинуть этот «плот «Медузы». Я попросила его позвонить мэтру Кола. Как я и предвидела, это не составило проблемы. Тридцать секунд спустя предатель, заманивший меня в ловушку, уже был на месте. Когда я спросила его, что он думает о предложении Александра, он даже не спросил, в чем оно состоит. Я оценила его искренность. И еще больше — его ответ: