3. Октябрь Подобен клетчатой торпеде Вареный рыночный початок, И мальчик на велосипеде Уже не ездит без перчаток. Ночной туман, дыханье с паром, Поля пусты, леса пестры, И листопад глядит распадом, Разладом веток и листвы. Октябрь, тревожное томленье, Конец тепла, остаток бедный, Включившееся отопленье, Холодный руль велосипедный, Привычный мир зыбуч и шаток И сам себя не узнает: Круженье листьев, курток, шапок, Разрыв, распад, разбег, разлет. Октябрь, разрыв причин и следствий, Непрочность в том и зыбкость в этом, Пугающие, словно в детстве, Когда не сходится с ответом, Все кувырком, и ум не сладит, Отступит там, споткнется тут… Разбеги пар, крушенья свадеб, И листья жгут, и снега ждут. Сухими листьями лопочет, Нагими прутьями лепечет, И ничего уже не хочет, И сам себе противоречит — Мир перепуган и тревожен, Разбит, раздерган вкривь и вкось — И все-таки не безнадежен, Поскольку мы еще не врозь. 4 Теплый вечер холодного дня. Ветер, оттепель, пенье сирены. Не дразни меня, хватит с меня, Мы видали твои перемены! Не смущай меня, оттепель. Не обольщай поворотами к лету. Я родился в холодной стране. Мало чести – оставь мне хоть эту. Только трус не любил никогда Этой пасмурной, брезжущей хмури, Голых веток и голого льда, Голой правды о собственной шкуре. Я сбегу в этот холод. Зане От соблазнов, грозящих устоям, Мы укроемся в русской зиме: Здесь мы стоим того, чего стоим. Вот пространство, где всякий живой, Словно в пику пустому простору, Обрастает тройной кожурой, Обращается в малую спору. Ненавижу осеннюю дрожь На границе надежды и стужи: Не буди меня больше. Не трожь. Сделай так, чтобы не было хуже. Там, где вой на дворе в январе, Лед по улицам, шапки по крышам, Там мы выживем, в тесной норе, И тепла себе сами надышим. Как берлогу, поземку, пургу Не любить нашей северной музе? Дети любят играть на снегу, Ибо детство со смертью в союзе. Здравствуй, Родина! В дали твоей Лучше сгинуть как можно бесследней. Приюти меня здесь. Обогрей Стужей гибельной, правдой последней. Ненавистник когдатошний твой, Сын отверженный, враг благодарный, — Только этому верю: родной Тьме египетской, ночи полярной. «Снова таянье, маянье, шорох…» Снова таянье, маянье, шорох, Лень и слабость начала весны: Словно право в пустых разговорах Нечувствительно день провести. Хладноблещущий мрамор имперский, Оплывая, линяя, гния, Превратится в тупой, богомерзкий, Но живительный пир бытия. На свинцовые эти белила, На холодные эти меха Поднимается равная сила (Для которой я тоже блоха). В этом есть сладострастие мести — Наблюдать за исходами драк, И подпрыгивать с визгом на месте, И подзуживать: так его, так! На Фонтанке, на Волге и Каме, Где чернеют в снегу полыньи, Воздается чужими руками За промерзшие кости мои. Право, нам ли не ведать, какая Разольется вселенская грязь, Как зачавкает дерн, размокая, Снежно-талою влагой давясь? Это пир пауков многоногих, Бенефис комаров и червей. Справедливость – словцо для убогих. Равновесие – это верней. Это оттепель, ростепель, сводня, Сор и хлам на речной быстрине, Это страшная сила Господня, Что на нашей пока стороне. «Он так ее мучит, как будто растит жену…» Он так ее мучит, как будто растит жену. Он ладит ее под себя: под свои пороки, Привычки, страхи, веснушчатость, рыжину. Муштрует, мытарит, холит, дает уроки. И вот она приручается – тем верней, Что мы не можем спокойно смотреть и ропщем; Она же видит во всем заботу о ней. Точнее, об их грядущем – понятно, общем. Он так ее мучит, жучит, костит, честит, Он так ее мучит – прицельно, умно, пристрастно, — Он так ее мучит, как будто жену растит. Но он не из тех, кто женится: это ясно. Выходит, все это даром: «Анкор, анкор, Ко мне, ко мне!» – переливчатый вопль тарзаний, Скандалы, слезы, истерики, весь декор, Приходы, уходы и прочий мильон терзаний. Так учат кутить обреченных на нищету. Так учат наследного принца сидеть на троне — И знают, что завтра трон разнесут в щепу, Сперва разобравшись с особами царской крови. Добро бы на нем не клином сошелся свет И все пригодилось с другим, на него похожим, — Но в том-то вся и беда, что похожих нет, И он ее мучит, а мы ничего не можем. Но что, если вся дрессура идет к тому, Чтоб после позора, рева, срыва, разрыва Она взбунтовалась – и стала равна ему, А значит, непобедима, неуязвима? И все для того, чтоб, отринув соблазн родства, Давясь слезами, пройдя километры лезвий, Она до него доросла – и переросла, И перешагнула, и дальше пошла железной? А он останется – сброшенная броня, Пустой сосуд, перевернутая страница. Не так ли и Бог испытывает меня, Чтоб сделать себе подобным – и устраниться, |
