Плавно дотанцевав до края я аккуратно отделяю половину стола. Теперь кажется, будто оставшаяся часть парит в воздухе. Я грациозно провожу рукой там, где была деревяшка, чтобы показать отсутствие каких-либо креплений. Затем перехожу к другому концу и убираю остаток стола.

Зрители вскрикивают. Я слышу изумленные шепотки. Взяв серебристый обруч, я провожу им от ног Данте через все тело.

Публика разражается свистом и аплодисментами. Я сдержанно делаю реверанс, а потом позволяю себе насладиться успехом. Глядя в толпу, я замечаю, как встает мужчина в первом ряду, розовею от похвалы, но вдруг замираю, заметив, кто он такой.

Гарри Гудини.

Сердце рвется из груди, когда все остальные зрители встают вслед за ним и устраивают мне овации. Какое-то мгновение я не могу пошевелиться. Затем вновь звучит музыка, и я вспоминаю программу. Прикладываю дрожащий палец к губам и указываю на Данте, будто напоминая присутствующим о спящем мальчике. Как только они утихают, я грациозно вновь собираю стол, снимаю черное покрывало с Данте и помогаю ему спуститься. Он уходит, и музыка замолкает.

Я смотрю туда, где прежде сидел Гудини, но его уже нет. Иллюзионист всегда знает, когда исчезнуть.

– А теперь черед моей матери вас удивлять!

Публика вежливо хлопает.

Я поворачиваюсь, сердце в груди ликующе трепещет. Я едва не забыла о мадам под конец выступления, но теперь собираюсь с духом, ожидая, когда по мне ударит волна ее гнева. Однако вместо ярости, ощущаю обиду. Мама моргает, ее глаза – бездонные водоемы шока и боли.

Она на мгновение теряется, потом приклеивает на лицо улыбку и переходит к своей части представления, только выкинув из программы трюк с чтением мышц. Все проходит идеально, но без особого энтузиазма. Двигается мадам напряженно и несколько деревянно, на лице никаких эмоций. Ее часть шоу проигрывает моей, и все это понимают, особенно сама мама.

Уходя со сцены, я слышу, как несколько зрителей выкрикивают мое имя. Мама шагает чуть впереди, держа спину совершенно прямо.

Ликование, которое я испытывала перед публикой, улетучивается, под ложечкой сосет. Я шагаю в гримерку вслед за мадам, хотя с удовольствием ушла бы куда угодно. Но, планируя свой дебют, я знала, что эта минута наступит. Только ребенок убегает, а я уже выросла и меня не запугать. Я могу выдержать все, на что она способна.

Только вот мама ничего мне не говорит, просто подходит к своему столику и в несколько больших глотков осушает бокал вина. Она молчит и не смотрит на меня. Берет щетку и неловко расчесывает волосы без привычной кошачьей грации в движениях.

Я закусываю губу, желая, чтобы она что-то сказала, а я бы защитилась. Чтобы она осознала: я другая, многое изменилось… но она молчит. Я чувствую себя непослушной девчонкой, недостойной внимания.

Дверь за моей спиной распахивается, входит хмурый Жак и бросается к маме:

– Мэгали, дорогая, ты в порядке? – Он склоняется над ней, а она прижимается к нему головой. – Я видел по твоему выступлению, что ты плохо себя чувствуешь. Анна была ослепительна, а ты – словно не в своей тарелке. Я могу как-то помочь?

Его голос пронизан беспокойством. В зеркале я вижу, что мама жмурится, и удивляюсь, насколько измученной и усталой она выглядит. Совсем на себя не похожа. Жак пожимает ее руку, склоняется, касается губами ее волос.

И тут с другого конца комнаты ко мне впервые перетекают сильные и ясные эмоции нашего импресарио.

Жак до безумия любит мою мать.

А я словно подглядываю за тем, что видеть не должна. Всеми позабытая, я украдкой выхожу из комнаты, чувствуя себя одинокой как никогда.

Я плетусь по коридору в поисках Данте и мистера Дарби, но вместо них вижу ожидающего меня невысокого и плотного Гарри Гудини.

Он улыбается:

– Я не мог уйти, не поздравив тебя с удачным выступлением. Анна, ты настоящая иллюзионистка.

На глаза наворачиваются слезы, но я их смаргиваю.

– Спасибо, мистер Гудини.

– И твоя мать такая же красивая, как мне помнится. Она рассказывала, что мы познакомились давным-давно?

Тон вкрадчивый, а вот взгляд… прожигает меня до глубины души.

– Упоминала, – просто отвечаю я.

– Да, я так и подумал. – И после паузы: – Мне пора. Пожалуйста, передавай матери привет. И еще раз поздравляю с успешным выступлением.

Гудини поворачивается, но я хватаю его за рукав. Мне, возможно, никогда не представится другой возможности спросить.

– Вы… – Я обрываю себя и задаю вопрос иначе: – А у вас есть экстрасенсорные способности, мистер Гудини?

Он смеется, в глазах веселье.

– Ты, должно быть, читала бред моего бывшего друга сэра Артура Конана Дойла.

– Анна! – раздается за моей спиной голос мистера Дарби, и я настойчиво спрашиваю вновь:

– Так есть?

Лицо Гудини застывает.

– Я уже говорил и повторю снова: у меня нет особых способностей. А теперь тебе пора, друг зовет.

Я в панике пытаюсь запустить нить, но натыкаюсь на… блок.

Окинув меня непонятным взглядом, великий иллюзионист поворачивается и уходит по коридору.

Я смотрю ему вслед, в груди сражаются ощущение потери, горе и отчаяние. Затем молча поворачиваюсь к подоспевшим мистеру Дарби и Данте.

Принимаю их поздравления, ничего не чувствуя, пока мы выкатываем стол к подъехавшему грузовику.

На выходе мы встречаем беспокойно переминающегося с ноги на ногу Коула.

Я стою немного поодаль, пока стол заносят в кузов.

– Осторожно, – ворчит мистер Дарби, держа свой край. – Это штука на вес золота.

Я так и не сообщила ему, что не знаю, хватит ли у меня духу снова использовать этот трюк.

Эцио ждет сына. Не могу сказать, кто из них более горд, Данте или его отец. Я наклоняюсь и обнимаю парнишку:

– Ты был великолепен. – И протягиваю ему банкноту в пять долларов, которую он сует в карман.

– Если понадоблюсь – зовите!

И Эцио уводит сына, обхватив его за плечи.

Коул обнимает меня. Я слегка отклоняю голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Он почти не разговаривал со мной несколько дней, но знает без слов, что я чувствую.

Я дарю ему полуулыбку, наслаждаясь прикосновением его руки к моему плечу. Подхожу ближе, замечая, что мистер Дарби уже забрался в грузовик, чтобы дать нам побыть наедине. Я хочу рассказать Коулу, как запуталась, как мне грустно и одиноко. Как сильно люблю маму и в то же время ужасно ее ненавижу. Как отчаянно желаю, чтобы она любила меня в ответ. Хочу поделиться, что чувствую насчет Гудини, который то ли отец мне, то ли нет.

Но вместо этого говорю:

– Я забыла пальто.

– Хочешь, чтобы я его принес?

Я качаю головой, думая о том, чему недавно стала свидетелем:

– Нет.

– Ты же замерзнешь, – возражает Коул.

Я еще сильнее прижимаюсь к обнимающей меня руке:

– Нет, не замерзну.

Жар вспыхивает в глубинах его черных глаз, а объятие крепнет, но произносит Коул только:

– Нам надо домой, сгрузить стол и вернуть грузовик. – Он смотрит на небо. – К тому же, кажется, скоро пойдет снег.

Домой едем молча. Коул обнимает меня, и я рада, что он не требует ответов на вопросы, без сомнения, крутящиеся у него в голове.

Мы вытаскиваем стол под первыми снежинками. Затем мистер Дарби уезжает, чтобы вернуть грузовик до того, как дороги занесет.

– Не хочешь рассказать, что случилось? – спрашивает Коул, протягивая мне чашку чая. Мы сидим за кухонным столом, а огонь от плиты греет мои замершие конечности.

Я смотрю на витающий на чашкой пар, глаза жжет. Утыкаюсь носом в сложенные руки и рыдаю, пока слез не остается. Я слышу, как возвращается мистер Дарби, но он выходит так же тихо, как зашел.

Я вытираю глаза, а потом рассказываю Коулу все с самого начала. О том, что видела гибель «Титаника»; о куче мертвых тел на улице еще до того, как испанка превратила мое предвидение в реальность. О моем страхе перед полицейскими и обо всех низкооплачиваемых работах, за которые я бралась, чтобы выяснить сведения о клиентах. О маминой одержимости Гарри Гудини и о том, как мне ужасно хочется верить, что он мой настоящий отец.