Наши набожные обыватели, противники всякого сектантства, пытались, как это водится в глухой провинции, сделать из Джули посмешище, но его это нисколько не задело – ведь он вовсе не стремился бросить вызов каким-то условностям. Ему просто не любопытно было, что болтают и что думают о нем наши неотесанные мужланы, толстокожие герои и любители поиздеваться над пришлым людом. Он попросту никого в городе не замечал.

Но они-то его замечали. Теперь он постоянно играл с «Веселыми парнями» на танцах. Городские кумушки, великие мастерицы судить да рядить про всякое распутство, уверяли, что Джули пустился во все тяжкие. Однажды меня остановила на улице миссис Дженни Перец, несравненное контральто нашего пресвитерианского хора и жена местного торговца молочными продуктами. Она пожелала узнать, почему я не помешаю Джули вести себя так недостойно.

– Всем известно, что они там себе позволяют на этих танцульках, – сказала она, испуганно комкая белые перчатки.

– А вам тоже известно, что они себе позволяют, миссис Перец? – спросил я.

– Ты прекрасно знаешь, Кит Куэйл, о чем я говорю, – сказала она.

– Нет, не знаю, – заупрямился я, и миссис Перец была возмущена таким невежеством.

Миссис Джойс, владелица кондитерской, которая славилась восхитительными домашними пирожными, как-то в субботу увидела меня на улице, соскочила с велосипеда и заявила, что моего друга Джули надо как следует высечь.

– Ты его друг, – сказала она. – Ты должен его образумить. Он разобьет сердце своей матери…

Я обозлился. Эта Джойс скорее всего никогда в глаза не видала миссис Кристо, и, уж конечно, прежде ее ничуть не заботили ни сам Джули, ни его мать.

– Ну и пусть разбивает, – огрызнулся я. – Вам-то какое дело?

Я знал: не надо бы мне обо всем этом беспокоиться – и старался пропускать такие разговоры мимо ушей, не желая быть духовным стражем Джули. И все-таки не мог я понять, что же с ним происходит. Но всякий раз, как он попадался мне на глаза, мне казалось, он становится все неистовей, все сильней чем-то одержим, и, если верить нашим прежним одноклассникам, которые бывали на танцах, он не просто играл в джазе с «Веселыми парнями», но играл так, словно, малость на этом помешался.

– Все говорят, ты пересаливаешь, – сказал я Джули, увидав его на балу в честь Сельскохозяйственной выставки, где он играл. Я пришел в перерыве и сам его еще не слышал.

– В чем пересаливаю?

– Не знаю, – честно ответил я. Тому, что про него болтали, я верил лишь наполовину. – Но все твердят, будто ты играешь словно бешеный.

– Ну и что? – ответил он, как всегда, когда речь заходила о нем или о его матери. – А ты что тут делаешь?

Побывать на этом балу мне теперь полагалось по долгу службы. После затянувшейся и обозлившей меня неудачной попытки пойти по стопам отца я уговорил старую миссис Ройс, владелицу и издательницу нашей местной газеты «Стандард», взять меня в качестве единственного репортера с жалованьем пятнадцать шиллингов в неделю и наконец-то просто перестал являться в отцовскую контору и тем убедил его, что в адвокатуре от меня толку будет как от козла молока.

Итак, на Выставочный бал я пришел, чтобы собрать материал для заметки. Праздник этот был у нас из самых любимых, тут бывали и доктора, и адвокаты, и торговцы мануфактурой, и местные воротилы, и агенты по продаже недвижимости, и охотники, и даже сам Эллисон Айр, богатый скотовод из Заречья, но все равно кое-кто полагал, что это единственный день в году, когда наши уважаемые граждане погрязают в грехе и пьянстве.

– Я сменил работу, – сказал я Джули. – Теперь строчу для «Стандарда» (на Джули это не произвело никакого впечатления: самому ему было все едино, где работать). – А вот что с тобой-то будет?

Джули явно удивился.

– Со мной все в порядке, – сказал он.

– Ты где-нибудь работаешь?

После истории на ипподроме Джули как ни в чем не бывало опять пошел к Джо Хислопу. Но Джо кинулся на него с вилами. Мой брат Том по дороге в школу видел это и потом рассказал мне, что Джули пятился от Джо и кричал:

– Вы сами виноваты! Нечего было вмешиваться!

А Джо снова сделал выпад вилами и пригрозил всадить их в его «библейский зад» – пускай только посмеет подойти к конюшне.

– С чего он так обозлился? – спросил Джули у Тома.

– Да из-за волос, – сказал Том. Джули никогда не мог понять злопамятства и с отвращением пошел прочь.

– Значит, ты сейчас без работы? – спросил я теперь.

– Нет. Работаю у Дормена Уокера.

– Кем работаешь?

– Не знаю, Кит. Что он скажет, то и делаю: складываю мешки с соломой, ссыпаю зерно в лари, гружу повозки. Все делаю…

– А как же руки?

– Что руки?

– Ты ж их погубишь.

Джули глянул на тонкие свои пальцы, хрупкие, точно весенний первоцвет.

– Руки как руки, что им сделается, – сказал он. – Не пойму, о чем ты толкуешь.

– Ладно, неважно, – сказал я.

Вилли дунул в саксофон, созывая своих «Веселых парней», и Джули поднялся на маленькую пыльную эстраду и сел на плетеный стул возле пианино рядом с Билли и четырьмя другими джазистами. То были Алан Инглиш, один из городских пекарей, – белыми, мягкими, как тесто, пальцами он барабанил на пианино; «Банджо» Уитерс – это он положил начало нашему джазу; Боб Мартин – он дул и дул в свой тромбон до потного изнеможения, так что каждые полчаса приходилось делать передышку; и, наконец, Тим Бэннер – он бил в литавры. Билли теперь играл на саксофоне, свой кларнет он отдал Джули, и на эстраде каждый из шестерых составлял часть единого целого, точно разрезанный пирог на блюде.

Билли вовсе не создан был для эстрады, наоборот, человек он был на редкость скромный. Но он считал своим долгом устремлять инструменты и взор прямо к нам, остальные же «Веселые парни» уставились куда-то в пол. Я любил джаз, или рэгтайм, или как он еще тогда назывался (то не были подлинные ритмы рэгтайма начальной поры, который исполнялся на одних только медных духовых), но тогда не принято было двигаться по танцплощадке словно во сне и чтоб в голове при этом бродили всякие умные мысли. Четкий темп был куда важнее состояния духа: джаз был музыкой для танцев, и именно для танцев джазисты и играли. Но Билли был в душе ко всему еще и художник и, подобно старинному мастеру, который не мог удержаться, чтоб не украсить строгую колонну готического собора какой-нибудь химерой, украшал свою партию всевозможными импровизациями.

Самой музыки я не помню, зато помню неустанное ритмичное шарканье сотен пар ног в фокстроте. С потолка свешивались бумажные украшения, и танцоры занимали стоящие вдоль стен стулья модными куртками, вечерними сумочками, шелковыми шарфами, пудреницами, карточками с записями, кому какой танец обещан, и портсигарами. Девушки все с ног до головы были в шелку, а молодые люди – в смокингах или в костюмах, в черных галстуках бабочкой и лакированных туфлях. В зале яблоку некуда было упасть, и я совсем забыл про Джули, наслаждаясь всем вокруг, упивался ощущением праздника, запахами духов, сигарет, человеческой плоти, грешным, кружащим голову шелестом шелка, трущегося о шелк, шуршанием чулка о чулок, платья о платье.

«Право слово! – восторженно думал я, всей кожей как бы чувствуя прикосновение каждой женщины в зале. – Недаром евангелисты называют эти сборища греховными». «Веселые парни» месили музыку, точно тесто. В конце концов, они ведь были не профессионалы, а любители и не чеканили каждый звук, а смазывали. Но, едва я прислушался повнимательней – и сразу же услышал: Джули ведет мелодию в одну сторону, а Вилли и остальные – в другую. Он был сам по себе. Казалось, Билли и остальные предпочитали не обращать внимания на Джули и, как всегда, весело, шумно, увлеченно обрушивали на зал ритм за ритмом, а Джули и старался делать то же, но каждый звук у него был так строг, точен, сложен, что различить его в общем хаосе можно было, только если тщательно прислушаться. А все в целом получалось громко и неровно, но было тут и что-то еще. Мне показалось, эта музыка рождает в зале наэлектризованность. Чем дольше они играли, тем явственней ощущалась она в танцующих, в движении юбок, туфель, сумочек, в болтовне и взаимной тяге мужской и женской половин. Здесь было чудесно, я получал истинное удовольствие, и уходить очень не хотелось. Но, едва шагнув за порог, я сразу понял какая все это пресная скука. Ничуть не греховней танцев под эгидой церкви или какого-нибудь школьного концерта. Наэлектризованность длилась, лишь пока играли «Веселые парни». Но стоило выйти на воздух – и от нее не осталось следа.