Подлинными рассадниками греха, из-за которых «Веселые парни» заслужили столь дурную славу не только в самом Сент-Хелене, но и в десятке окрестных поселков, были танцульки, что устраивались примерно раз в неделю под навесами, где стригли овец, или сушили шерсть, или паковали фрукты. Вот куда являлись бесстыжие городские девчонки с ярко накрашенными губами, вот где они бесшабашно отплясывали в открытых туфельках и со скатанными книзу валиком чулками, выставляя напоказ голые ножки, курили в темных, укромных уголках, источали соблазн, точно чаши с вином, и потягивали пиво прямо из бутылки во всех чуланчиках, примыкающих к бесчисленным в нашей округе навесам для стрижки овец. На этих-то танцульках наши девчонки напивались допьяна, парни затевали драки, здесь покрывались позором семейные очаги и рушились романы. Таково было теперешнее окружение Джули, и оно, конечно же, наложило на него свой отпечаток. И если я хотел по-настоящему знать, как он теперь живет, надо было увидать его именно там.

Я мало что знал об этих танцах под навесами: сам я не танцевал – девушка, в которую я был тогда влюблен, сказала, что можно обойтись и без танцев. Да и вообще я как-то внутренне противился всем ритмичным эротическим мелодиям, дикарским обрядам и прочему в этом роде. Опасался, пожалуй, не столько за свои ноги, сколько за свой рассудок.

Из множества скандальных историй, которые мне рассказывали про эти танцульки, мне памятней всего та, в которой замешана была наша бывшая одноклассница Джил Бонар. Как-то воскресным утром ее нашли в канаве в шести милях от нашего города и в пяти – от нойских навесов для сушки фруктов, где накануне вечером были танцы. Джил была скромница, работала у Белпера в магазине тканей и на танцы пошла со своей подружкой Анитой Андерсон, но во время танцев Анита потеряла ее из виду и понятия не имела, что с ней потом случилось. Когда Джил нашли, она валялась в канаве пьяная и голая до пояса. В правой руке она крепко сжимала мужской галстук, и месяца три город весело строил догадки, кто же ее там бросил и чей это был галстук. В городе не осталось ни одного мужчины, на котором бы кому-нибудь не привиделся задним числом этот галстук, но тайну так и не удалось раскрыть. Джил вскоре уехала к тетке в Бендиго, за сто миль от нас, и мы больше ее не видели.

Иные мои сверстники, бывали на танцах (они ездили туда на автомобилях и двуколках, на велосипедах и мотоциклах) и, когда я расспрашивал о Джули, посмеивались и отшучивались, отвечали кто насмешкой, кто непристойностью, кое-кто говорил о нем с покровительственной нежностью, но все сходились на одном: теперь уж вовсе не известно, чего от него ждать.

– Он вконец рехнулся, – сказала Пегги Энтуистл, а Пегги была у нас одна из самых веселых, самых белокурых, самых лихо постриженных девчонок, которые щеголяли в шелковых чулочках. – Да-да, спятил. Бывает, приходится его останавливать, Кит, как начнет выделывать эти свои штуки, ну, невозможно танцевать.

– Какие еще штуки?

– Ну, эти его фокусы на кларнете. Бывает, его уж так заносит…

– По-твоему, он плохо играет?

– Не говори глупости, Джули просто волшебник. Никто не понимает, как это у него получается. Но бывает, он становится прямо бешеный, вот и все, и тогда уже не потанцуешь…

– Увлекается, наверно, – сказал я, а Пегги тем временем нежно смотрела на меня не мигая; это у нее само получалось, ее ласковые, с поволокой глаза вот так же уставлялись на кого попало. То было излюбленное развлечение на танцульках под навесом.

После разговора с Пегги я решил, что пора мне самому посмотреть на Джули за игрой, и спросил другого нашего сверстника, Боба Эндрюса, где и когда будут теперь танцы под навесом.

– В следующую субботу, – сказал он. – В старом Выставочном зале.

– Я приду, – сказал я Бобу.

– Ай да Кит! – обрадовался Боб. – Не бойся, не проболтаюсь.

Боб, высокий, кадыкастый, лихой парень, строил из себя щеголя, но денег у него было кот наплакал, и потому он оставался всего-навсего полунищим парнем в старательно отглаженных брюках, которые, сколько он их ни гладил, вечно были все в морщинках и складках.

– Я просто хочу послушать Джули, – сказал я Бобу.

– Джули – ого! – Со смаком сказал Боб, словно предвкушая, как я буду поражен. – Он такое выделывает…

– То есть?

Боб рассмеялся.

– Сам увидишь.

– Он что, напивается? – Мне уже и это говорили.

Боб, отличный механик, всегда прятал руки: ему никак не удавалось дочиста смыть с них смазку. Но, случалось, он закатывался хохотом и тогда старался еще и прикрыть рот, как обычно делают китайцы.

– Ты всегда был туповат, Кит, – сказал он. – Ты ж сам знаешь, Джули не станет напиваться. Просто он как схватит свою дудку и вот дает, вот дает. Бывает, мы даже не поймем, что он такое играет. Но он переигрывает весь оркестр, Кит. Разбивает их всех наголову.

– Ладно, до субботы, – сказал я, и Боб крикнул мне вслед:

– Вот честное слово, никому не проболтаюсь.

Старый Выставочный зал был всего-навсего крытый рифленым железом сарай с деревянным полом и четырьмя запыленными окнами. Таких сараев у нас было два, во время выставок тут устраивались состязания в стрижке овец, а потому пол насквозь пропитался жиром. Считалось, что в городе не сыскать лучшей площадки для танцев. Но воздух тут был насыщен (другого слова не подберешь) запахом бараньего сала и сальной шерсти, а во время танцев в противоположных концах зала зажигали по большому карбидному фонарю, и тут воняло серой, как в аду. Городские власти не разрешали Локки Мак-Гиббону, который устраивал танцы и платил «Веселым парням», пользоваться электричеством. И вот сарай наполняла смутная мгла, которую кое-где пробивали огромные жаркие колодцы газового света. Танцорам тут нравилось, наверно, больше всего потому, что стоило здесь очутиться, и они словно отгораживались от всего города: так черный шатер, раскинутый в пустыне, укрывает путников от раскаленных солнцем небес.

В тот летний вечер около сотни ребят и девушек сидели вдоль стен на полу или на перилах овечьего загона и ждали, когда снова заиграет музыка. Было десять, а танцы начались в девять.

– «Стандард» прибыл! – На весь переполненный, шумный, прокуренный зал крикнул, завидев меня, Боб Эндрюс.

Никто не обратил на него внимания. Двумя тощими пальцами в пятнах въевшейся смазки Боб сунул смятый носовой платок в рукав (похоже, он подражал моему отцу) и шепнул мне:

– Глянь-ка на старуху Норму Толмедж.

Норма, тоже наша сверстница, была дочерью богатого местного дантиста, он с детства баловал ее, давал слишком много денег на сласти, и это погубило ее зубы. Отец сумел спасти лишь восемь передних дочкиных зубов – четыре верхних и четыре нижних. Остальных уже не было, и потому щеки у Нормы ввалились: вставлять зубы она не желала. Глаза у нее тоже ввалились, грудь была впалая, и в призрачном этом свете она казалась то ли неземным созданием, то ли обреченным, хотя на самом деле девчонка была здоровая, хорошая теннисистка, самая начитанная среди городских девчонок и при дневном свете по-своему привлекательная. Норма унаследовала у Энни Пауэрс дурную славу самой распущенной девчонки в городе, а Энн с той поры успела выйти замуж за фермера из Мэлула, в Заречье, родила уже двух детей, окрестила их и воспитывала по всем правилам добропорядочности.

– Ну, что скажешь? – спросил Боб, ткнув меня локтем в бок.

Норма что-то говорила Джули, а он ел сандвичи и слушал ее, по своему обыкновению молча, с отсутствующим видом. Норма дергала его за рукав, чего обычно никто себе с ним не позволял. Но больше всего меня поразил сам рукав, куртка, которая была на Джули.

– Господи! – ахнул я. – Что это на нем?

– Билли раздобыл им всем в Бендиго подержанные костюмы, – сказал Боб.

Все «Веселые парня» были в ярко-синих курточках и все, кроме Джули, в белых брюках. На Джули такая же курточка (на нем она выглядела престранно), но брюки те же, что он носил, ворочая сено в фуражной лавке Дориана Уокера, а башмаки, как всегда, просили каши.