– Я еще вернусь, – пригрозил я, уходя.

Я знал: сержант Коллинз вовсе не собирался обойтись со мной так сурово, но он и мой отец вечно воевали друг с другом, оттого-то сейчас досталось и мне. Однако я понимал, что право сейчас на его стороне, и по дороге домой все думал, как бы помочь Джули. Отец уехал в Бендиго защищать нашего владельца гаража, Чарли Кука, – тамошняя страховая компания обвинила его, что он предъявил фальшивый полис. До конца недели отец не вернется, а судя по настроению сержанта Коллинза, если уж он считает, что ему есть в чем обвинить Джули, он с этим мешкать не станет.

К вечеру понедельника весь город упивался потрясающим событием. Однако насильственная смерть миссис Кристо не убавила яду и не смягчила трагедию, напротив, она словно бы с потрясающей неопровержимостью доказала, что все слухи о Джули были поразительно, неправдоподобно справедливы. Где бы ни встретились двое наших горожан в то воскресенье и в понедельник, даже если они перешептывались в церкви, ясно было, что их обуревают ужас, волнение, жалость и стыд, они потрясены, изумлены, только об этом и могут думать, а меж тем неприбранное тело миссис Кристо ждало в больничном погребе, пока его осмотрит следователь и определит причину смерти.

Но задолго до осмотра трупа Джули предстал перед полицейским судом, и ему предъявили обвинение. Случилось это в среду, и я даже не знал, что будет слушаться дело Джули, пока полицейский Эндрюс не объявил его вслед за делом о краже, совершенной двумя местными парнями, Джекки Смитом и Джо Бертоном, – они стащили на сортировочной станции два мешка цемента. Мне до сих пор так и не удалось повидать Джули, а в суд меня привели мои обычные репортерские обязанности. Впрочем, я мог бы и раньше понять, что предстоит нечто необычное: ведь в сторонке сидел и читал газету доктор Джеймс Дик – наш патолог и следователь по делам о насильственной смерти.

– Джулиан Кристо! – выкрикнул Эндрюс.

Джули вошел в сопровождении нашего однорукого чиновника полицейского суда, который провел его к скамье подсудимых. Прямо передо мной, пониже, стоя за столом, где обычно сидели адвокаты, сержант Коллинз читал обвинение, которое в переводе с юридического языка на обыкновенный гласило, что в воскресенье, 12 сентября, около половины третьего ночи Джули с заранее обдуманным намерением ударил ножом свою мать, и это послужило причиной ее смерти. Полиция просила полицейский суд согласиться с этим обвинением и передать дело Джули в более высокую инстанцию – в суд присяжных, которому подсудны дела об убийстве.

– Признает ли обвиняемый себя виновным? – спросил полицейский судья. Это был мистер Крест, которого мы прозвали Крест-Накрест: в прошлом он был поверенным и, говорят, кривыми путями прибрал к рукам закладные на многие фермы в наших краях.

Я ждал ответа Джули. С той минуты, как он вошел, я все пытался по взгляду его, по какому-нибудь движению понять, что думает он, что чувствует. Хоть бы он как-то это показал! Как угодно! Но нет, теперь мне уже не уловить, как на него подействовало случившееся: я упустил время, не видел его в те первые часы, не видел его страдания – что бы ни пришлось ему перестрадать. А сейчас Джули был такой, каким я знал его всегда, – по обыкновению он смотрел сквозь нас, повиновался, когда ему велели что-то сделать, безучастно глядел на все, что происходило вокруг, и ничем не выдавал, что у него внутри – никаких признаков, по которым мы могли бы догадаться, виновен он или не виновен, терзают ли его боль, горе или раскаяние. Привычная маска его была непроницаема.

– Признаете ли вы себя виновным? – повторил судья.

Джули словно и не слышал.

– Ваша милость, подсудимый не признает себя виновным в предъявленном ему обвинении.

Это кто-то ответил за Джули. Но кто же?

Я наклонился вперед и увидел, что это Джексон Стендиш, которого мы прозвали Серебряный Стендиш: он был седовласый, всегда крутил в руках серебряный карандаш и считался одним из самых богатых городских адвокатов. Юристов его склада отец мой называл «торговыми адвокатами». Иными словами, он был не многим больше, чем посредник по купле-продаже – оформлял сделки с недвижимостью, составлял договоры, выступал в качестве арбитра между поставщиками пшеницы, регистрировал племенных быков и лошадей и прочее в этом роде. Какого же черта этот Серебряный делец выступает от имени Джули? Кто навязал ему эту роль?

Ясно одно: кто-то пытается вызволить Джули, и не требовалось особой догадливости, чтобы понять, что тут не обошлось без Нормы Толмедж. Стендиши – близкие друзья Толмеджей, и все знали: большая часть состояния Толмеджей нажита не зубоврачеванием, а капиталовложениями и сделками с пшеницей, к которым причастен Стендиш. Могло показаться, будто Джули повезло, что в суде его уже представляет старик Стендиш, но я понимал: ничего хорошего в этом нет. Тут требовался адвокат совсем иного рода.

Да, совсем другой тут нужен был защитник, иначе полиция не вынесла бы дело Джули на суд так быстро и легко. Ведь если бы в этом суде Джули представлял мой отец, он на каждом шагу оспаривал бы все сказанное и сделанное, ибо всегда предпочитал отстаивать своего подзащитного перед полицейским судом, пока дело не передано в суд присяжных. «Полицейского судью еще иногда можно усовестить настолько, что он поступит разумно, а присяжных, как ни усовещивай, в лучшем случае добьешься, что возникнут сомнения и голоса разделятся».

Стендиш, в сущности, даже не пытался отстаивать Джули перед полицейским судом. Он вел себя так, словно хотел с самого начала, чтобы дело передали в более высокую инстанцию. Итак, мы слушали показания жильцов, а потом сержанта Коллинза – он рассказал, как вел расследование, как его вызвали, что он застал на месте, что кто ему говорил. Наконец, было прочитано медицинское заключение. Из него явствовало, что смерть наступила от сильного удара ножом или подобием штыка, который так и остался вонзенным в тело, а теперь завернутый в промокательную бумагу лежал на столе перед судьей.

– Будете вызывать каких-либо свидетелей, сержант Коллинз? – спросил судья Крест.

– Да, ваша милость. Мы вызовем доктора Дика. Он сообщит, что показало вскрытие трупа.

– Хорошо…

Вызвали доктора Дика – не в качестве свидетеля, а в качестве патолога, который должен сообщить, как и отчего наступила смерть. Доктор Дик всегда, и на улице и в помещении, носил белое шелковое кашне с кисточками, и о нем ходили жуткие слухи, будто его излюбленная обитель – единственный в городе погреб, больничный погреб, где держат трупы. А на самом деле он просто страдал астмой и полагал, что холодный воздух погреба ему на пользу.

– «Удар был нанесен прямо, – читал вслух (вернее, сопел) доктор Дик собственное заключение. – Это был скорее не удар, а толчок…» – Он поднял глаза от бумаги, желая убедиться, что его правильно поняли. Потом он прочел медицинское объяснение – «как нож пронзил внешнюю мышечную ткань сердца и острым краем распорол ее. Смерть наступила в считанные минуты, пока миссис Кристо медленно опускалась на колени, не оттого, что нож вонзился в сердце, а оттого, что его чуть потянули назад, хотя и не извлекли.

– Это важно? – спросил Крест.

– В сущности, нет, ваша милость, – ответил Дик. – Просто дело времени. Сердце все равно остановилось бы, и очень скоро.

– Можно ли самому нанести себе такой удар? – спросил его Серебряный.

– Только в том случае, если жертва как-то сумела укрепить нож острием к себе и бросилась на него.

Доктор сошел со свидетельского места, и сержант Коллинз попросил вызвать мистера Сирила Мейкписа.

Мейкпис встал на место свидетеля с таким чувством, с каким мальчишка входит в церковь иной веры. Он сам не знал, кого сейчас следует опасаться – дьявола или господа. Его показания были уже зачитаны раньше, они почти дословно совпадали с тем, что он рассказал мне в то утро. Но судья пожелал задать ему вопрос насчет кухни.