– Насчет Хоумза не скажу, а все остальные ничего не станут делать против Джули. Даю голову на отсечение.

– Не желаю, чтоб они опять на нас напустились. В прошлый раз они нас с Джеком Бизли совсем со свету сжили. Все прошлое лето проходу не давали, только покажешься на улице – сразу прицепятся.

– Верю. Но во вред Джули они ничего не сделают, – стоял я на своем. – Вот бы ты и взял его, раз он хочет с вами играть.

Билли решительно прижал локти к бокам, покрепче насадил на нос очки.

– Ладно, положусь на тебя, ты их знаешь лучше моего, – сказал он. И, отходя, пробормотал: – А все-таки хотел бы я знать, как это он ухитрился. – Потом вернулся и сказал почти шепотом: – И знаешь, Кит, он играет все как-то совсем по-другому, чем мы. Уж очень чудно играет. Понимаешь, про что я?

Я понимал. Понимал, что «чудно» в игре Джули на кларнете. Джули тут же на ходу перестраивал всю музыку. Но объяснить это Билли я не сумел бы, потому и не пытался, да и вообще он уже шагал своей дорогой.

И опять я забыл про Джули, ведь в ту пору я неистово ссорился с отцом: я уже ненавидел всякую минуту, потраченную под его нажимом на поиски сокровища, которое, по его словам, погребено где-то в дебрях нашего английского свода законов и общего права.

– Ничего я тут хорошего не вижу, – с горечью неосторожно сказал я однажды. – По-моему, это просто груда старого хлама… чудовищная путаница, разве на такой основе можно строить правосудие?

Зря я это сказал: в ответ отец битый час сурово просвещал меня, объяснял, какую исключительную роль сыграло английское право в истинном, точном определении виновности и невиновности, справедливости и несправедливости.

– А меня все эти бумажные горы научили только одному, – сердито сказал я, – В жизни все невиновны до тех пор, пока не окажутся виноваты. Вот и все, что я из них пока почерпнул.

У отца лопнуло терпение и, не боясь, что его услышат на улице, он закричал:

– Я толкую о нравственной основе права, а не о том, каким способом оценивать каждого отдельного человека.

Спор наш продолжался многие дни и недели, и все мои мысли были об одном: ни за что не стану адвокатом! А снова задумался я о том, в какой переплет попал Джули (когда о его игре узнал весь город) во время праздничного шествия, которое устраивали раз в год в помощь нашей больнице. Местная наша газета насмешливо называла его Mardi gras ((франц.) – последний день масленицы: в некоторых городах карнавал). Но от настоящей масленицы с шествием ряженых нас отделяли века, континенты и разница культур. У нас это была всего-навсего добропорядочная процессия – ехали грузовики и открытые повозки, разукрашенные пестрыми щитами, которые на все лады восхваляли наши мастерские, маслобойки, шерсть, пшеницу, изюм, гаражи, апельсиновый джем и лимонную шипучку, сельскохозяйственные машины, автомобильные агентства; в этот поток вливалось все и вся: разукрашенные велосипеды, ряженые, шотландские дудочники, местная реклама, бывали и религиозные действа.

В этом году в процессии участвовали три платформы, которые взбаламутили души горожан. На первой платформе катили псалмопевцы-евангелисты, в том числе мисс Майл и мистер Мейкпис, а прицеплена она была к мотоциклу Библейского Бена, сплошь разукрашенному призывами спасти души своя. На второй платформе высмеивали евангелистов: там стояла жестяная лохань, а вокруг нее – трое городских гуляк, игроков и пьяниц. Они завернулись в белые простыни и в этой помятой, видавшей виды лохани «крестили» городского героя Джо Хислопа. Третья платформа чуть приотстала. На ней ехали «Веселые парни» Билли Хики, и она-то всех и ошарашила: среди музыкантов оказался Джули.

Даже я был ошеломлен. А для прочих горожан, которые ничего знать не знали о пристрастии Джули к музыке, это было сногсшибательным, развеселым, невероятным поводом для насмешек, еще невероятней, чем его работа у Джо Хислопа.

– Черт возьми! Да ведь это Джули! Старик Джули играет в богом проклятом джазе! – воскликнул один из сыновей Мэтью.

– Мамочка, мамочка, мамочка, мамочка! Где твоя дорогая мамочка, Джули?

– А Хоумз-то, Джули! Вот погоди, задаст он тебе жару, дитятко!

Джули сидел невозмутимый, словно его все это не касалось. Его осмеивали, дразнили, поздравляли, над ним потешались всю дорогу до ипподрома, где решалось, какая повозка лучше всех. Я пожалел Билли, он явно растерялся под этим градом насмешек – он смотрел не в небеса, куда обычно устремлял взор, играя на кларнете, а неуверенно шарил глазами по толпе. Игру Джули, казалось, никто не замечал. Я и сам ее не заметил, да и как тут было что-нибудь расслышать среди общего галдежа. Но настоящая заваруха началась на ипподроме, где все три платформы – евангелистская, пародийная, снаряженная Джо Хислопом, и джазовая были поставлены треугольником в ожидании решения жюри. Евангелисты продолжали распевать псалмы, Джо Хислопа всё окунали в корыто, а «Веселые парни» по-прежнему наяривали вовсю.

– Без драчки не обойдется, – сказал мой брат Том.

Теперь здесь толпились человек сто в ожидании, к чему приведет опасное соседство трех платформ.

– Джули еще не видел те две платформы, – сказал я Тому.

– Хорошо бы и вовсе не увидел, – сказал наш рассудительный Том. – Он не выносит, когда потешаются над его верой.

Но я понимал Джули лучше.

– Вот смотри! – крикнул мне на ухо Том среди оглушительного джаза и радостных песнопении.

Джули перестал играть и встал. Бросил кларнет на платформу (он всегда небрежно обращался с музыкальными инструментами) и спрыгнул наземь. Свист и смех смолкли: все явно ждали, что будет дальше. Джули взобрался на грузовик Джо Хислопа, и, хотя злые насмешники в белых простынях попытались обратить его появление в шутку, они, видно, еще не понимали, чего от него ждать.

– Давай, Джули, действуй! – выкрикнул кто-то.

Нам не было слышно, что они там кричали друг другу на платформе, но Джули вдруг наклонился над лоханью, ухватил Джо Хислопа за поседевшие пятнами волосы и рванул, да так, что чуть не на фут приподнял его над лоханью. Клок волос остался у Джули в кулаке, а Джо отчаянно завопил от боли и злости, вопль этот не могли заглушить ни джаз, ни песнопения.

– Молодчага, Джули! – вместе с другими орал Том.

На платформе все пришли в смятение, но вот Джо наконец выбрался из корыта. Он вцепился в Джули, которого уже держали его дружки, и мигом сбросил с платформы.

Я думал, Джули тотчас полезет назад. Кое-кто из зрителей подбивал его на это и подзадоривал. Но у Джули вид был такой, словно он свое дело сделал. Он повернулся и, никого не замечая вокруг, пошел сквозь толпу прочь с ипподрома, а его одобрительно хлопали по спине и весело смеялись.

– Я так и знал, что он им этого не спустит, – сказал Том.

– Ничего ты не смыслишь! – крикнул я среди шума и гама.

– То есть как?

То есть Джули возмутился не потому, что насмехались над его верой, а потому, что в это впутался Джо Хислоп. Джули не желал ничьей поддержки, в особенности же поддержки вот такого Джо. Он не желал, чтобы в никому не ведомую, тайную, его одного касающуюся войну вступил и испакостил ее своим грубым шутовством Джо Хислоп.

– Они вмешались! – крикнул я Тому. – Оттого он и налетел на них.

– Во что вмешались?

– Да какая разница?

– Ну, с этой бражки как с гуся вода, – сказал Том.

На своей платформе евангелисты продолжали распевать псалмы, «Веселые парни» знай, наяривали на своих инструментах, дружки Джо все кривлялись, изображая обряд крещения, а толпа по-прежнему изощрялась в непристойных шуточках, порой очень даже забавных.

Но напряжение уже спало. Главным событием дня был Джули: он дал горожанам новый повод посмеяться, посудачить и почувствовать себя оскорбленными в лучших чувствах. Теперь что бы Джули ни сделал, его судили, исходя из его забавного, греховного, постыдного, потешного, шумного отступничества, и, хотя только я один знал, чем оно на самом деле вызвано, у меня не было надежды унять поднятую этим днем волну и зыбь, которые в конечном счете очень ему повредили.