Лана Баррингтон

Он поворачивается ко мне. В свете костра он выглядит невероятно рельефным, глаза светятся и пронизывают, а уголки губ хранят намек на тайну. Мы находимся на первом этапе пути нашего медового месяца, в середине пустыни. Блейк нанял старомодный караван верблюдов, потому что он хотел с имитировать старинное путешествие по великому Шелковому пути.

Я не могу отвести глаз от его стати, пытаясь все запомнить для воспоминаний об этих днях, когда мы состаримся и будем немощные сидеть на лавочке в ожидании наших внуков, которых будет много и собирающихся к нам зайти, я буду вспоминать.

— Я хочу еще ребенка, — говорю я ему.

Он тянется ко мне, его глаза неожиданно становятся темными и бездонными.

— Еще нет, Лана. У нас будут еще дети, много, сколько ты захочешь, мальчики и девочки, но позволь мне хотя бы недолго обладать тобою и Сорабом. Я никогда не был так счастлив. Один год я не хочу ничего больше, только нас троих. Нашу маленькую семью.

Я улыбаюсь ему в ответ.

— Один год?

Он кивает, с надеждой, как ребенок.

Я смеюсь.

— О’кэй.

Он наливает текилу в две рюмки. Насыпает соль на сгиб руки. Странно сидеть в пустыне и пить текилу. Я поднимаю вверх глаза и смотрю на ночное небо. Медленное волшебство. Звезды сияют, отсвечивая белым свечением на черном, как смоль фоне, и так много падающих звезд, кажется словно на нас падает звездный дождь.

— Впрочем, — добавляет он. — Я хочу, чтобы ты смогла делать все, что тебе хочется, идти туда, где ты не была, посмотреть то, что ты не видела, и получать от всего этого опыт. Ты будешь беременной, когда тебе будет двадцать три, и двадцать четыре, и двадцать пять, столько раз, сколько пожелаешь.

— Мне нужны только трое, — протестую я со смехом, потом мой голос становится серьезным. — Но я хочу усыновить парочку.

Он поднимает вопросительно брови.

— Я всегда хотела изменить жизнь ребенка, — объясняю я. — Забрать его из ситуации, в которой он никогда не смог бы расцвести и дать ему все, что я смогу.

— Дом, конечно, достаточно большой.

— Благодарю тебя, мой дорогой, — я наклоняюсь вперед и целую его целомудренно в щеку. Мой рот задерживается, он передвигается и уже его рот оказывается на моей щеке.

— В тот раз, — говорит он, мягко касаясь моей щеки, — я все пропустил. Но в этот раз я хочу все увидеть. Я хочу видеть, как будет расти твой живот, с нашим ребенком внутри, как будут отекать щиколотки твоих ног, и я хочу присутствовать, когда его или ее головка покажется, и ты будешь дико кричать. Я хочу просыпаться в жуткую рань и смотреть, как ты кормишь наших детей.

— Прекрати, ты меня смущаешь.

Он нежно берет меня за руку.

— Я горжусь тобой.

Огонь полыхает и потрескивают ветки. Я отодвигаюсь назад и наблюдаю за погонщиками верблюдов с ястребиными носами, собравшихся вокруг костра в нескольких ярдах от нас, слушающих старика с лицом, испещренным глубокими морщинами, рассказывающего истории. Его голос слышится, как хрипловатый шепот. С длинными рукавами серой накидки, широким стремительным движением, указывающим на барханы вдалеке. Я не слышу, какие сказки он рассказывает им.

Он гладит свою бороду, его глаза поблескивают в свете костра, и в кругу мужчин, примостившихся на корточках и подавшихся к нему вперед, захваченных его рассказом, они нетерпеливо устремляются к нему всем телом, словно ящерицы. Я поворачиваюсь к Блейку, на его лице отражаются блики костра.

— Почему? — спрашиваю я.

— Когда я увидел тебя, стоящей на краю танцпола в испорченном платье, выглядевшей потерянной и хрупкой, я почувствовал, как будто кто-то ударил меня ножом в самое сердце. И все же ты была более достойна и прекрасна в своем позоре, чем любая особа королевских кровей, воспитанная с чувством собственного достоинства.

Я качаю головой, потому что воспоминания настолько свежи и приносят такую горечь.

— Нет, я вовсе не смелая, потому что единственное чего я хотела, это убежать. Я была так растоптана. Я никогда не была, так унижена за всю свою жизнь. И все эти люди, глазеющие на меня, кто-то из них тайно радовался, кто-то жалел. Честно говоря, я думала, что наша свадьба совершенно испорчена.

Я прижимаю пальцы к его губам, чтобы он не успел перебить меня.

— Но тут появился ты, и я утонула в твоих глазах, и ты увлек меня в танец. И вдруг, мне показалось, будто я очутилась в красивом сне. Я забыла всех — никто и ничто не имело значения, кроме тебя и меня, и нашей любви друг к другу.

— Потому что, на самом деле, никто и ничто не имеет значения, кроме тебя, меня и Сораба.

— И Билли и Джека, — добавляю я лукаво.

Блейк остается серьезным.

— И всех наших будущих детей, когда придет их время появится на свет.

Я спрашиваю таким же серьезный тоном, как у него.

— Что с ней произойдет?

Он переводит взгляд от меня на огонь, и смотрит невидящим взглядом, как языки пламени прыгают рядом с нами.

— Как только ты ушла с Билли, я направился к ней, чтобы посмотреть на нее. Я прибывал в такой ярости, что мне хотелось убить ее. Мне пришлось держать свои кулаки при себе, находясь рядом с ней, но в тот же момент я понял, что с ней было что-то не так. Я стал для нее навязчивой идеей. Она сходит с ума, я раньше и не подозревал. Она не должна так страдать, ей необходима помощь психиатра. Поэтому я позвонил ее отцу, и он согласился отдать ее в сумасшедший дом, — он снова поворачивается ко мне лицом, вглядываясь в глубину моих глаз, его голос был сильным и эмоциональным. — Она больше никогда не побеспокоит тебя снова.

— Когда она выйдет?

— Она не выйдет, пока не будет нормальной. А испытания на ее нормальность очень строгие и включают непрерывное наблюдение в течение длительного времени. Ей не удастся обмануть кого-нибудь, тем более психиатров. И я буду следить за ее процессом постоянно.

— Хорошо, что ты будешь это контролировать, — я замолкаю. — Блейк, как насчет безопасности Сораба?

Он хмурится.

— От нее?

— Нет, не от нее. В целом.

— Он в полной безопасности. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что даже президент Америки не в полной безопасности, он может быть просто убит.

— Президента Америки убивают, если его «контроллер» решает, что он не исполняет своих функций, как марионетка и в нем уже нет надобности. В противном случае, его невозможно убить.

— Моя мама однажды сказала мне, что король может быть всегда убит своими придворными.

— Это чистая правда. Только они знают, где у него самое слабое место для удара.

— И кто твои придворные?

— Чего ты боишься?

— Потому что боишься ты.

Он с удивлением вскидывает голову, но я продолжаю.

— Я все время чувствую твой страх. Я чувствую постоянное напряжение, звучащее в твоем голосе и чувствуемое в твоем теле. От кого мы защищаемся, Блейк?

— Ни от кого. Я просто очень основательный и осторожный человек. Я не доверяю никому, и я бы предпочел все сделать для безопасности, чем потом сожалеть. А теперь скажи мне, — он улыбается. — Разве такой разговор должен быть у девушки с мужем в медовый месяц?

Я смеюсь, вернее нервно хихикаю, но для него кажется этого вполне достаточно.

— Какова участь маленьких кружевных трусиков и новой методики из Лондона, маленькая озорница?

Я встаю.

— Пойдем в шатер, и я покажу тебе, — я иду, специально усиленно покачивая бедрами, полы халаты дразняще развиваются вокруг моего тела. У входа в палатку я оборачиваюсь, и смотрю на него. Я вижу только его силуэт, наблюдающий за мной, и из-за этого как-то напрягаюсь.

Слегка растерянная, я вхожу в шатер и замираю. Я люблю Блейка всем своим сердцем, но его секреты устанавливают такую пропасть между нами. Я понимаю, что он пытается защитить Сораба и меня, и мне становится ужасно больно, что он не хочет поделиться своим бременем со мной.