Хелена начинает задыхаться, и от этого мое сердце радуется, но бедная Сомчай смотрит на меня глазами, наполненными ужасом. Она напоминает мне маленькое животное, которое может быть затоптано посередине поля в результате разборки двух боевых слонов.

Она слегка качает головой.

— Большое спасибо. Слишком любезно с вашей стороны, но я уже ела.

Мне ее становится жалко.

— Ах, какая досада. Не беспокойся об этом, возможно в следующий раз.

Сомчай быстро бросает еще один нервный взгляд на Хелену.

И Хелена использует эту возможность, чтобы взять в свои руки контроль над ситуацией.

— Это все. Вы можете быть свободны на сегодня, — холодно говорит она.

Я поворачиваюсь к ней, чтобы посмотреть на нее. Ее рот превратился в тонкую неодобрительную линию.

Сомчай наклоняет голову и бросает взгляд сначала в направлении Хелены, а затем меня. Затем исчезает с такой скоростью, словно тут же испаряется, явно испытывая от этого полное освобождение. Как только дверь закрывается, Хелена в упор смотрит на меня.

— Ты закончила? — потихоньку начинает закипать она.

— Собственно говоря, да, — отвечаю я, каждое мое движение царственно.

— Садись, Лана, — скрежещет Хелена. — Ты показала свою позицию. Бессмысленно соперничать с этим ребячеством.

Я решила, что она начала первая, но я молча подчиняюсь. Она права. Нужно объявить что-то подобие перемирия.

— Ты не хочешь выпить чаю?

В данный момент, когда Сомчай удалили из комнаты, я прекрасно понимаю, что нам самим придется себя обслужить, если мы предполагаем есть иди пить. Я встаю, и подхватив чайник, направляюсь к ней. Я аккуратно наполняю ее чашку чаем, она упорно продолжает наблюдать за моими действиями, пока я наливаю ее чашку. Стоя рядом, я чувствую запах ее лака для волос.

— Благодарю, — говорит она, и я перестаю наливать.

— Сахар?

Она отрицательно качает головой.

— Молоко? — невинно спрашиваю я.

Она долю секунды смотрит на меня, ее глаза колючие, хитрые, как у крокодила.

— Спасибо.

Я бросаю взгляд на пустой кувшин, стоящий рядом с ее рукой, унизанной кольцами и замечаю, как ее рука сжимается в кулак. Направляюсь на свою половину стола, наливаю в свою чашку чай, молча кладу две ложки сахара. Затем переливаю молоко из пиалы обратно в кувшинчик, и иду к ней назад, наливая ей молоко в чай. Она поднимает руку, чтобы в нужный момент остановить меня. Я сажусь на свое место и наливаю немного молока к себе в чашку, молча размешиваю сахар.

— У меня есть проблема, связанная с тобой.

Я поднимаю бровь.

— Я не в восторге от того существа, которое заботиться о моем внуке.

Мой рот автоматически отвисает от удивления. Я заставляю закрыть мою отвисшую челюсть, и становлюсь вне себя от ярости. Сейчас она затронула тему, которую ей определенно не стоило касаться.

— Это существо — моя лучшая подруга, и я буду вам очень признательна, если вы не будете так о ней выражаться в моем присутствии.

— Та женщина с шеей, которая выглядит, как стена в общественном туалете, твоя лучшая подруга?

Ее высокомерие и снобизм просто зашкаливают. Я делаю глубокий очищающий вдох и, прокручиваю в голове ей ответ.

— Она что-то сделала, что заставило вас поверить, что она не подходит, чтобы заботиться о вашем внуке?

Ее глаза вспыхивают надменно. Она нарочно завела этот разговор, чтобы спровоцировать меня. Белые прекрасно ухоженные руки изящно покоятся на столе. Кондиционер гудит, словно ленивое насекомое. В этой комнате на самом деле холодно, моя кожа начинает покрываться мурашками. Я не удивлюсь, если она специально дала указание установить такую температуру, при этом заранее одевшись в водолазку и пиджак.

Я прихожу к выводу, что эта одна из вещей, которые я ненавижу и глубоко возмущает меня находится здесь в морозильном номере отеля с моей свекровью.

— Ну, — говорю я тихо, — я бы предпочла скорее ее, чем родственников снобов.

Она цинично улыбается.

— Ты уверена? Похоже, ты сделала все, что в твоих силах... чтобы поймать родственника сноба в свои сети.

— Волею судьбы я замужем за одним из них, но я спокойно могу вас заверить, что не хочу быть одним из вас.

— Ты, кажется не совсем понимаешь. Наш род восходит к глубокой древности, еще до того, когда началась история письменности. Мы, тринадцатое подлинное семейство, стоящее у власти с незапамятных времен. Мы рождены, чтобы руководить. Это конструкция текущей парадигмы. Наш род — это огромная привилегия. Ты не сможешь присоединиться к семье по любому, ты должна родиться в ней. Другого пути нет, поэтому ты никогда не сможешь быть одной из нас.

Она останавливается и делает маленький глоток чая, смотря с присущим высокомерием типичной женщины.

— И просто ты должна отдавать себе отчет, что размножение определяется в каждом конкретном случае, в зависимости от возлагаемой роли. Нет «неодобренных» союзов. Наши семьи всегда роднились между собой домами. За все время моего пребывания на этой земле, я никогда не видела и не слышала, чтобы кто-то из членов семьи ломал этот код.

— Но ваш сын недавно именно это и сделал.

Она ведет себя так, словно я ничего не сказала.

— В редких случаях ребенок рождается в... ну... сложных обстоятельствах, но он все равно будет воспитываться в соответствии с правилами семьи, подальше от его родителей. Служить семье.

Мое сердце начинает усиленно биться в груди.

— Именно это вы запланировали для Сораба?

Ее слова вызывают у меня озноб, который пробирает меня до костей.

— Все служат семье, так или иначе.

— Ну, Сораб не будет. Он мой сын, и я скорее умру, но не отдам его в «семью».

Светящаяся тщеславием, она сидит за отличным столом и понимающе улыбается, но я знаю, как подколоть ее.

— Вы знаете, что ваш муж делал с вашим сыном?

Она не притворяется, что не понимает, о чем речь. Ее глаза сверкают от гнева.

— Ты, должно быть, очень гордишься собой. Поднявшись вверх с низшей ступени общества, заарканив такого мужчину, как мой сын и сейчас сидишь здесь, осуждая меня. Сколько тебе лет?

— Двадцать один.

— И ты думаешь, что знаешь, как все устроено и работает, не так ли?

Как она умна. Я опять попала под ее атаку.

— Я знаю, что отцы не должны совершать насилия по отношению к своим сыновьям, — отвечаю я.

Она хмурится и в глазах вспыхивает ярость.

— Насилие? Как ты смеешь? Кто сказал тебе о насилии?

На секунду я словно опешила от ее неподдельного гнева, и мне начинает казаться, будто она на самом деле не знала, и я ошибочно ее обвинила, у меня в голове инстинктивно начинают крутиться слова извинения, но следующая ее фраза сообщает мне, что она не сердится за мое личное обвинение, наоборот, она разозлилась из-за того, что я посмела усомниться в отношении ее драгоценной родословной.

Ее голос резкий и чрезвычайно тихий.

— Есть племя в Азии, не испорченное западным влиянием, — она делает паузу, саркастически улыбаясь. — Кто-то вроде тебя, без сомнения, будет выступать защитником. Обычай этого племени заключается в том, когда муж приходит домой после тяжелого дня охоты, он снимает свои охотничью одежду, поднимается на крыльцо деревянного дома, и зовет свою дочь, как правило она очень молоденькая, меньше десяти, возможно, даже пять или меньше лет. Когда он зовет ее, она уже знает, что он хочет от нее, поэтому идет и ложиться в главный зал, где каждый может увидеть их. Он разводит свои маленькие ножки, и прямо на глазах своей жены и всех его детей, он опускает свой рот между ее ног и начинает сосать.

Она замолкает, чтобы насладиться моим нескрываемым ужасом.

— Часто, он пьет из ее невинной киски, а она в этот момент пьет молоко из груди своей матери.

Я смотрю на нее в полном шоке. Она говорит правду?

— Ты не веришь мне? — с вызовом спрашивает она. — Так пойди и посмотри на это. — Ее лицо превращается в жесткую холодную маску. — И имей в виду, только отец может иметь такую привилегию. Этот закон там нерушим, хотя при твоем образовании и понимании, он может показаться неправильным, но на самом деле он не несет собой никакого сексуального подтекста вообще. Это делается для укрепления мужчины, чтобы он был более сильным. Как только девочка вырастает и превращается в женщину, то так перестают практиковать с ней. Но у девушки останутся теплые воспоминания о тех временах, когда она «помогала» своему отцу. Ведь у нее должно быть была довольно приятная служба.