Вот! Сделано! Фиалка прикусила губу и скромно опустила взгляд на свое увенчанное крышкой блюдо.

Публика, до которой долетали слухи об обращении Фиалки, ахнула и зашепталась, поражаясь интригующей смеси скромности, самонадеянности и увлеченности молодой женщины. Жир, ничего не подозревающий о впечатлении, которое произвела хозяйка, критически изучал плакат. С ужасным изображением таких же, как он, собак в клетках, снова напомнивший ему худшие моменты его щенячьего детства. Рот Жира пересох от страха, и он тяжело задышал, высунув язык, словно кусок ветчины.

– А теперь попробуйте вот это, мистер Сольт, – предложила Фиалка Президенту, сдергивая крышку с тарелки и открывая странный, но необычайно изысканный вариант amuse-gueules[106] из протертой спаржи, мусса корня сельдерея, грибов в желе и острого винограда, украшенных цедрой апельсина, дудником и листьями папоротника. – Мой собственный рецепт!

Вегетарианцев изумила подобная смелость видения, и они оживленно зашептались группками. Их выводы: скорее всего, прощай, вареная репа! Пусть мистер Сольт решит нашу судьбу!

Мистер Сольт, и сам не кулинарный невежда, отведал. Первый кусочек свидетельствовал о том, что мисс Скрэби знает толк в чесноке. Второй – что она обладает природным чутьем В отношении своенравных капризов паприки. Третий – что она мастерски сочетала текстуру и вкус, форму и содержание, свежее и вареное. Он прожевал и изрек:

– Провозглашаю эту юную особу гением.

Когда рев одобрения поутих, мисс Скрэби, вспотевшая от напряжения и покрасневшая до корней волос, впрочем, гордая произведенным впечатлением, заявила:

– Я изобрету и запишу рецепты коллекции вегетарианских блюд, настолько вкусных, насколько можно представить. – Мистер Сольт милостиво улыбнулся. – Могу я попросить вас поддержать это начинание?

Блюдо передали по кругу, и через пару минут угощение Фиалки уже смели.

– И только попробуйте нас остановить! – с воодушевлением закричала какая-то женщина.

Никогда еще травы полевые не казались такими вкусными. То была, как все позже согласились, вершина цивилизации.

И в один голос исхудавшие борцы возликовали.

– Ура мисс Скрэби! – заявил мистер Сольт.

Фиалка улыбнулась – улыбкой искреннего счастья, впервые за последние несколько недель, и так родилась «Бесплотная кухня».

Фиалка Скрэби, женщина с миссией.

А в трех сотнях миль к северу от счастливой городской сцены обретения веры, представьте другую картину – картину утраты. Фишфортская Лечебница для Духовно Страждущих стоит на высоком холме с видом на Северное море, на берегу, где когда-то высадились викинги. Здание – высокое, строгое, из серого камня – замерло на краю обрыва, будто сопереживая состоянию духа своих пациентов. Серебристые чайки и кайры, не замечая символической разобщенности между землей и водой, верой и хаосом, кружат в небесах над головой, борясь с яростным соленым ветром и крича хриплыми тоскливыми голосами. Чернильно-синее море плещется далеко внизу, испещренное пронзительно-белыми барашками на гребнях волн. Смутные тени гигантских кальмаров, охраняющих побережье, притаились на глубине в десять фатомов в мире неведомом.

Над обрывом в окне центральной башни фишфортской Лечебницы горит свет. Здесь, в гостиной, перед пляшущим в широком камине огнем, От которого по залу с высокими сводами разливается аромат можжевельника, в одиночестве сидит Пастор Фелпс – и вяжет. Из темно-красной шерсти, цвета крови Христовой. Полукруглая спинка жесткого стула, на котором он сидит, прикрыта салфеточкой – от жира с волос – и обита мягким материалом, дабы защищать голову от недобрых мыслей и промозглых сквозняков. На когда-то пухлых, а ныне костлявых коленях пастора покачивается книга – рваный и затертый томик «Происхождения видов». В нем покоится письмо, которое Фелпс захватил из Тандер-Спита, когда его забирал доктор Лысухинг. В забрызганном кляксами конверте – старое мятое письмо на тонком пергаменте. Удобная закладка.

– Собирала Маргарита маргаритки на горе, – невнятно бормочет Пастор Фелпс, подбирая пропущенную петлю. Вязание дается ему нелегко. Как и скороговорки. Тобиас любил их декламировать, вспоминает Пастор. И с болью вздрагивает при мысли о сыне. – Карл у Клары украл кораллы, – грустно изрекает он, накручивая красную шерсть на костлявый палец. – Граф Потто играл в лото! – Из глаза катится слеза.

Несмотря на неприветливый фасад, Лечебница – далеко не Бедлам.[107] Здесь все пациенты внимательны и учтивы. Их голоса – некогда громыхавшие с церковных кафедр самоуверенным фортиссимо ярой убежденности – теперь мягкие и сиплые, полные смятения, и лишь шепчут в скорлупках разговоров. Поведение джентльменов за столом безупречно, и когда они по-домашнему раскладывают ножи и вилки, преломляют хлеб или разглаживают скатерть – это совершается с простотой и грацией. После ланча они читают поэзию или обсуждают религиозные и социальные темы дня, а те, кто предпочитает молиться, свершают обряд в уединении маленькой часовни в верхней части башни. Преклонение перед Господом здесь не поощряют, но и не запрещают, ибо Фишфорт – просвещенное заведение, где вставшую перед пациентами дилемму считают временным этапом, ритуалом перехода к большей духовной зрелости. Вера священников, вроде Пастора Фелпса, пошатнулась под напором дарвинизма – но разве дело их жизни теперь ничто? И разве нельзя сложить заново разбитую вещь, как кусочки витража в церкви, и создать новую святую картину – очередной лик в калейдоскопе истины? Да, несомненно, можно! В результате столь благородного подхода большинство священников поправлялись за пару месяцев отдыха и возвращались к пастве, еще сильнее убежденные в мудрости Библии – или глубже постигая мироздание.

– Все зависит от того, – говорил Управляющий, сам бывший пациент, – что ты предпочитаешь: уцепиться за твердую скалу уже сформировавшихся убеждений или же совершить прыжок воображения и веры в бездну хаоса и чудес. Из тех, кто прыгнул, – излагал он, – некоторые разбились о каменистую почву атеизма, а некоторые удержались в потоках или даже взлетели.

Лично он остался на скале.

Размышляя, какое направление выбрать, Пастор Фелпс был относительно доволен. Если вы в смятении, лучше оказаться среди вам подобных.

– Смотрите на это как на этап своего духовного развития, – советовал Управляющий. И Фелпс покорно пытался так все и воспринимать. Он плавал – невесомый, будто опустошенный – по скудно обставленным комнатам и залам, заваленным тюками шерсти. В Лечебнице имелась надомная мастерская, где чесали, пряли и красили шерсть. Денег за это не платили, зато пациентам разрешали в обмен на работу использовать шерсть в личных и развлекательных целях. И Пастор Фелпс – не единственный священник, который решил ухватиться за эту возможность. Он с нежностью вспоминал, как вязала миссис Фелпс. И представлял ее сейчас: вот она сидит на жестком стуле в кухне, выложенной камнем, и вяжет для Тобиаса жакет в его любимых в детстве цветах – лиловом или зеленом. Тобиаса, который ребенком казался таким чудом, таким гением! И говорил на языке ангелов до пяти лет, а затем внезапно поразил их всех чистой, правильной речью! О, Тобиас! Помоги тебе Господь в твоем жестоком несчастье!

И Пастор Фелпс вспомнил Бога тоже – Бога, который медленно вязал великими спицами, терпеливо внимая, словно вторая жена, длинным высокопарным молитвам Пастора. Давным-давно. Прошло два года с тех пор, как брак их сокровенных помыслов разладился, и больше Пастор Фелпс ни разу не обратился к Господу.

– Склянка… – проговорил Пастор, когда доктор Лысухинг только-только привез его сюда.

– Тсс, отдыхайте, – ответили ему.

– Я солгал Тобиасу.

– Тобиасу?

– Моему сыну. Вернее…

– Ваш сын позаботится о себе сам. Все будет хорошо. Сосредоточьтесь на своих нуждах, Пастор Фелпс. Вы слишком долго были пастырем. Теперь пора немного побыть овцой.