– Вот все, что осталось от Государственного Банка Яйцеклеток сегодня, после взрыва пластида «Семтекс», – поясняет репортер. Даже через противогаз видно, что он чуть не плачет. Мы все уставились на экран.

Репортер не мог продолжать. После еще нескольких кадров тушения пожара и дымящихся обломков единственное, что он смог произнести с глухим всхлипом:

– Возвращаемся в студию.

Где нас ожидали известия погорячее:

– Сегодня вечером надежды Великобритании на будущее были разбиты, – начал диктор, – когда Государственный Банк Яйцеклеток был разрушен мощным взрывом. Здание – и его содержимое – полностью уничтожены. Ни одна организация пока не взяла ответственность за нападение, но, предположительно, за сегодняшним терактом стоят религиозные фундаменталисты.

Пока шли новости, в баре повисло гробовое молчание. В мире не осталось ни одной британской яйцеклетки.

Накрепко приклеенные к стульям, мы досмотрели удлиненный выпуск новостей до конца. Затем бармен встал и вырубил телевизор. По-прежнему никто не произнес ни слова. Тем не менее, осознание произошедшего, наверное, снизошло на нас одновременно, потому что мы вдруг, словно заранее отрепетировали, потянулись за кружками и залпом осушили пиво. После чего Норман бросил:

– Похоже, ребята, Альбиону теперь конец.

Вполне подходящая команда упиться в стельку.

Это случилось на пляже: однажды утром я оторвал взгляд от скальной ямки и заметил мальчика – приземистую фигурку в отдалении на берегу. На нем был нахлобучен похожий на шишку головной убор, и мне захотелось рассмотреть его поближе. Когда я приблизился, сжимая в одной руке краба – словно подарок, но и оружие на всякий случай, – я увидел суровое уверенное лицо, увенчанное огромным комом водорослей, из которого во все стороны истерично разлетались рачки-бокоплавы.

– Это мой рыцарский шлем, – заявил мальчик. В ладони он держал камень, который подбрасывал и ловил, подбрасывал и ловил. Я испугался, что паренек может бросить камнем в меня: для деревенских я – легкая добыча. Всего неделю назад четырехлетняя девочка Джесси Биттс обозвала меня дубиной. – Я смотрю, там есть улитка-ступенчатка, – примирительно сказал я. Благодаря «Ракообразным» Германа, я знал названия всех и вся – от морского ушка до морской иглы Нильссона и от сердцевидки до атерины.

Издали шлем мальчика походил на шляпу, в которой миссис Симпсон ходила в церковь, – весьма сомнительную и изображавшую рог изобилия с плодами и цветами из фетра – скорее, базарный прилавок, нежели головной убор. Теперь я вспомнил парнишку – я его видел на школьной площадке. Томми Болоттс, сын кузнеца. Болоттсы – буйная, опасная семья. У них громкие голоса, и они орут без умолку, как будто у них такая работа, а отец, Мэттью Болоттс часто напивается – причем, не тихо, как рыбаки, и не радостно, как фермер Харкурт, и даже не до веселого пошатывания, как миссис Цехин, а дико и злобно, как никто другой. Вдобавок Болоттсы – нехристи, как говорил отец. Я ни разу не видел их в церкви, даже на Рождество или Пасху. А их тетушка предсказывала будущее по чайным листьям – по мнению отца, верный признак духовного распутства.

Пока Томми подходил, я спрятал пальцы ног в песке. Мальчик вопросительно смотрел на меня.

– Я собираю ракообразных, – выпалил я, тем самым начиная разговор и надеясь, что слова смогут меня защитить, если вдруг паренек сочтет нужным напасть. Но тот молчал; просто стоял, как человек-крепость, в своем одеянии из водорослей и разглядывал меня. Я же, наоборот, ощущал себя ужасно уязвимым без туфель, словно краб-отшельник, покинувший убежище-ракушку.

Мальчик продолжал молчать. Не угрожая, но и не уходя.

И даже улыбался.

А затем – наверное, почувствовав внезапно, что могу открыться ему, и еще потому, что я и так был слишком одинок, несмотря на всю самодостаточность, и нуждался в друге моего возраста, – я совершил отчаянный, небывалый и до глупости храбрый поступок: без предупреждения вытащил ступни из песка и продемонстрировал их грустное уродство.

– Вот, – сказал я. В тот миг душа моя раскрылась как никогда, и внутри, содрогаясь, что рискнул довериться мальчику, которого даже не знал, я немного боялся. Что на меня нашло? До сего дня не знаю, хотя, склонен предположить, меня вел внутренний инстинкт.

Томми уставился на мои ноги. Их обдавала морская вода, оставляя пузырьки, которые лопались и умирали. Мальчик заметил мое плоскостопие и то, как неправильно торчат волосатые пальцы.

– Я не умею быстро бегать, – признался я. – Правда, матушку я могу обогнать – из-за натоптышей. – Он все так же молчал, и я продолжил: – А по пятницам – и отца, из-за шариков в туфлях.

Томми смотрел озадаченно, но с интересом. Он был явно не знаком с еженедельными особенностями жизни Пастора. И продолжал пялиться на мои ноги.

– Они мне нравятся, – наконец решил он. – И совсем не смотрятся нелепыми. Сказать по правде, великолепные ноги.

Мое сердце закувыркалось от счастья, а на глаза навернулись слезы.

– Только, прошу тебя, никому не говори, – прошептал я.

– Это будет наш секрет, – отозвался он.

С того дня мы с Томми стали друзьями. Кроме секрета, который мы теперь разделяли, у нас оказалось много общего: у Томми тоже водились блохи и несносный червь, как он мне сказал. Его червя звали Бенедикта, но она, по большей части, себя не проявляла.

Мой же червь Милдред была жестокой госпожой. До некоторой степени зная ее симпатии и антипатии, я старался ее ублажить. К счастью, я разделял ее любовь к фруктам, грибам и сладким ягодам – и Томми учил меня, где их искать. Сахара в Тандер-Спите не знали, хотя Томми и уверял, что улицы Лондона вымощены сотнями крошечных сахарных кубиков, словно римская мозаика, изображающая триумфы Империи. Зато фрукты у нас водились в изобилии. Мы отправлялись на поиски рано утром перед школой; коровы привычно пялились на нас – смиренно, как они вечно смотрят на людей, – и, едва почуяв меня, трусили прочь, а с носов их капали сопли. Летом мы собирали малину, а по осени выуживали среди изгородей и кустарника лесные орехи или набивали рты земляникой.

Мы с Томми стали верными друзьями. Если шел дождь или в зимние месяцы, когда разве что помешанный ступит на замерзшее взморье, задыхающееся от соли и льда под хлесткими ударами визжащего ветра, я приходил к Томми, и мы играли вдвоем в задней части кузницы мистера Болоттса, греясь у горнила. Плевались на грязный, усыпанный стальными опилками пол и разгребали получавшуюся неоднородную серую жижу, глядя, как огромный мускулистый отец Томми молотит по раскаленному докрасна железу – будто оно нанесло ему непростительную обиду.

– Когда-нибудь это буду я, – заявлял Томми с привычной беззаботной уверенностью, не отделимой от него, словно тень.

А позже именно Томми научил меня проливать семя, и вскоре я сделался мастером в этом деле, хотя и знал, что это неправильно, – ведь так сказал Господь, да и отец подкреплял Его послание другой, более непосредственной угрозой – что нечестивые деяния ослепят меня. Каждый раз, придаваясь этой скверной привычке, я представлял, как зрение мое размывается – и вот я уже не вижу ничего, лишь крошечные точки света на небесной тверди. Но такого не случалось. Даже наоборот: мне всегда казалось, что зрение после улучшается – точно спадает некий заслон.