Я продолжал размышлять о том, что Лора, которую я встретил на детской площадке в Джорджии, казалась ее матери вполне обычной. Меня это поразило и опечалило. Я нередко задумывался о том, какую роль играю в жизни других людей. Каждый раз я жаждал играть свою роль; прочие лишь сменяли друг друга в эпизодических ролях. Потому что они забывали, а я помнил. Они вскоре исчезнут, а я продолжу свой путь. Лучшее, что я мог сделать, — держаться за них после того, как они позабудут сами себя.

Дело не в том, что я не исполнял свой долг; я его исполнял. Я заботился, чтобы мои матери — все, за исключением немногих, которые бросили меня или умерли до моего взросления, — имели еду и основные удобства. Я позаботился о том, чтобы за ними ухаживали в болезни и старости. Более чем кто-либо другой, я тратил на них накопленные деньги. Но я не задумывался о чем-то большем. В такой жизни, как у меня, приобретаешь много матерей, но и теряешь много. Не слишком ценишь то, что имеешь, но плохо переносишь потери. После первых нескольких потерь я научился лучше с ними справляться. «Одна мать из многих», — всегда говорил я себе.

В горе своей матери я усмотрел то, как сильно она любила своего отца. Любила не потому, что он являлся ее отцом, она любила именно его. Ценила за доброту, проявленную к ней, за то, что отец посвящал ей много времени. В том, как мать любила его или любого из нас, не было ничего отвлеченного. «Со временем ты позабудешь о нем», — думал я, но в глубине души знал, что это не так.

Во время второго посещения хосписа я случайно заглянул в палату, находящуюся поблизости от палаты Джозефа, и увидел высоко лежащую на подушках очень больную женщину. Я сообразил, что знаю ее. Это была София. Никогда не видел я ее в таком состоянии. Она выглядела примерно так, как в нашей старой церкви, но была больной и постаревшей. Попрощавшись с дедом, я вернулся в ее палату.

Я сидел рядом с ней, держа ее за руку. Она открыла глаза и взглянула на меня. Я знал, что эти слезящиеся глаза принадлежат Констанции или Софии, но мне не хотелось видеть их такими. Какая-то частичка моего существа словно старалась загипнотизировать само это горе. У меня возникло странное ощущение, будто я поднимаюсь и удаляюсь прочь, пока все предметы не становятся меньше и меньше и я не начинаю видеть большие узоры вместо мелких разрозненных частей.

«Ты не останешься такой надолго. Скоро ты вновь станешь молодой и сильной», — мысленно говорил я. Это было не ради нее, а ради меня.

Я навещал ее еще два раза и сидел рядом с ней, разговаривая обо всем на свете. Думаю, говорил в основном я, но она была счастлива от моего присутствия. Один раздражительный санитар сказал мне, что она по нескольку раз на дню спрашивала, приду ли я еще. Он сообщил, что у нее нет детей и внуков.

В один из дней она показалась мне более настороженной, чем обычно, и смотрела на меня как-то странно.

— Вы меня помните? — спросил я.

— Помню, был кто-то с твоим именем.

— Правда?

— В давние времена.

— Кто-то, кого вы знали?

— Не то чтобы знала, нет. Я его ждала. Мама говорила, что я глупая, и так оно и было.

— Что вы имеете в виду?

— До того как умер мой отец и мы переехали на восток, я росла в Канзас-Сити. Мы хорошо проводили там время. Много вечеринок, разных планов. У меня была романтичная душа, но мать утверждала, что мое воображение заменяет мне любого из парней. Это было для нее разочарованием.

Теперь я стал понимать, что ее одиночество происходит не только от старости. До моего сознания начала доходить ее подлинная сущность. Все те годы, когда я пытался найти Констанцию, представляя, что она живет где-то за океаном, она росла, как и я, всего лишь в двух сотнях миль от меня. Я вспомнил о голубе по кличке Щеголь. Я не смог отыскать ее, потому что она умерла.

До меня не доходила эта трагедия во всей полноте. Я был подростком, таким же эгоистичным, как двухлетний ребенок. Хотел, чтобы она вернулась вместе со мной, и она вернулась. По крайней мере, пыталась. Я ждал ее, и она находилась рядом, ожидая меня. Так что, на свой манер, она помнила.

Постаревшие глаза Софии наблюдали за мной, и я отвернул от нее лицо. Она даже не знала всего того, что мы потеряли.

— Он тоже вас ждал, — промолвил я.

— Я всегда была глупой.

Я пробыл в ее палате допоздна, пока меня не выставили после десяти вечера. Мысли в голове так и бурлили.

Вернувшись на следующее утро, я стал рассказывать ей давние истории. Часами держа ее за руку, я рассказывал о нашем путешествии через пустыню, о Первой мировой войне, о том, что она была хозяйкой Хастонбери-Холла, как его превратили в госпиталь и она стала за мной ухаживать. Я называл ее Софией и говорил, что люблю ее. И всегда любил. К тому времени она уже уснула, но мне необходимо было, чтобы она знала. Я боялся, что на сей раз потеряю ее раз и навсегда.

К концу третьего посещения я знал, что сделаю.

— Не волнуйтесь, — произнес я. — Я тоже уйду. Мы вернемся вместе.

Именно это она хотела сделать раньше, когда была Констанцией, но я сказал тогда «нет». На сей раз мы должны были это совершить. Ее жизнь заканчивалась, а моя только начиналась. Я был тот, кто мог бы проводить ее в иной мир. Так было бы легче.

— Это наш шанс, — объяснил я.

Мне было жаль отказываться от такой жизни, особенно жаль из-за моей матери Молли. За короткий промежуток времени она должна была потерять отца и сына, и я понимал, что для нее это окажется губительным. Но я применял стратегию противодействия потерям, которая не предполагала много размышлений.

Мне хотелось бы сказать Молли, что именно в этом состоит мое желание и скоро я вернусь. Заставить поверить ее в то, что все хорошо. Но какой-то голос у меня в голове нашептывал другие слова: «Она любит тебя. Она не хочет терять тебя».

В душе я понимал, что так оно и есть, но мне удалось проигнорировать эти мысли. Я был молод, глуп и очень спешил вновь быть с Софией. Как еще мог бы я это сделать? Удивительно, какие вещи мы подчас считаем само собой разумеющимися.

Я противился любви Молли. У меня даже хватало наглости полагать, будто я в этом преуспел. Сложно, переходя из жизни в жизнь, привязываться к одному человеку. И сложно заставить любимого человека всякий раз забывать себя. Возможно, Бен был в состоянии удерживать любовь множества людей, а я с трудом мог привязаться к одному.

Зимним вечером накануне своего восемнадцатилетия я отправился в одно печально известное место округа Колумбия. Я нечасто вспоминаю об этом вечере, но, признаюсь, вспоминаю о том, что произошло накануне вечером. Пожалуй, впервые за долгое время я всерьез задумался о чувствах матери и попытался попрощаться с ней. Не стану описывать то, что она говорила, и то, что я при этом чувствовал. Недаром Уитмен писал о чувствах матери, «перед которыми так ничтожно все лучшее, что я могу сказать».

Я не слишком преуспел в проживании значимых жизней, однако, когда это возможно, стараюсь сделать значимыми свои смерти. Стремлюсь, чтобы они хоть немного послужили во благо какому-то человеку или делу, но на сей раз я был слишком молод, очень спешил и не придумал ничего лучше, как напугать до смерти нескольких наркоманов.

Я пошел к тому месту недалеко от Ди-стрит, где иногда слушал музыку. Нашел комнату в закутке, куда приходили наркоманы. Не курильщики марихуаны, а серьезные клиенты. Чтобы произвести впечатление, я принес достаточно денег. Разыскал одну наркоманку, ужасного вида женщину лет тридцати, по руке которой можно было прочесть ее историю. Я обещал, что куплю ей тоже, если она найдет для меня лучшее, самое сильное зелье. Она полагала, что я к такому привык, и я не стал разубеждать ее. Приготовив иглу, женщина в возбуждении стала накладывать мне на руку повязку.

Это был единственный раз, когда я попробовал героин. Умереть от него означало никогда больше не начинать. Возможно, совершив это, я прогневил судьбу. Это не было самоубийством, но подходило к нему очень близко. Я сжульничал, постарался уклониться от него с помощью технического приема. Надеялся, что мое горячее желание воссоединиться с Софией поможет мне быстро вернуться, и, слава богу, так и случилось. Я не стремился к смерти, и осознание этого пришло в мой последний миг. Я очень хотел жить.