— Мама, там так кричали! Там была кровь! — сказал он в конце и заплакал.

Антон погладил мальчика по взъерошенной голове и сказал Анне:

— Кто-то в толпе пустил слух, что всем не хватит даровых кружек с пивом. Из-за этого народ заволновался. Мы еле успели убежать.

Когда Сережа немного успокоился, он, подумав, спросил мать:

— Мама, люди такие бедные, что убивают друг друга из-за железных кружек?

Анна навсегда запомнила этот простой вопрос сына, в котором явно отразились прогрессирующие болезни страны.

Теперь, девять лет спустя, сидя в спальне дочери и все еще слыша выстрелы на Невском проспекте, Анна с болью в сердце думала, что теперь и Надя увидела своими глазами, как на улицах убивают людей. Бедная девочка, лишь во сне ее испуганное личико расслабилось. Как это страшно, думала Анна. Как ужасно, что оба ее ребенка — Сергей на Ходынском поле в Москве, а Надя здесь, в Петербурге, — стали невольными свидетелями жестокости и смерти.

Воспоминания Нади о детстве были яркими, но обрывочными. Семья ее жила в нескольких кварталах от Невского проспекта в съемной квартире, в которую можно было попасть через большую арку, ведущую с улицы во внутренний двор дома. Просторные комнаты с высокими потолками и деревянными полами были заполнены кожаными диванами и зачехленными креслами. В семейном кабинете стоял неистребимый запах невыделанной кожи и книг, и вся стена над диваном была увешана широкими вышитыми крестиком картинами, которые делала мать Нади, слушая, как дети зубрят уроки. Сколько Надя помнила мать, та всегда была занята рутинной домашней работой, решала какие-то вопросы своих друзей или помогала пациентам мужа. Она постоянно волновалась, согласятся ли ростовщики отсрочить выплаты по кредитам еще на месяц и хватит ли у них денег, чтобы заплатить за жилье.

Пока мать была жива, Надя думала, что ей никогда не придется заглядывать в календарь, потому что, чем ближе был конец месяца, тем напряженнее становились плечи матери, тем явственнее проступали морщины на ее лице.

Часть квартиры была отведена под рабочий кабинет отца Нади — Антона Степановича. Там всегда пахло йодом, камфарой и карболовым мылом (он настаивал на том, чтобы уборщица ежедневно протирала пол и плинтусы). По отношению к больным, которых он принимал здесь, отец был неизменно добр и отзывчив. Надя помнила его, тощего и суетливого, помнила, как он постоянно метался в своем медицинском кабинете между столом для обследования больных и бюро, заставленным склянками и тюбиками с лекарствами.

Его приемная вечно была полна пациентов, причем у некоторых даже не было денег, чтобы заплатить. «Я не могу кому-то помогать, а кому-то отказывать, — отвечал он на частые упреки жены. — Все, кому нужна помощь, могут обращаться ко мне. Пока мы сводим концы с концами, я буду их лечить, и, если они не могут заплатить, я все равно буду награжден, только как-нибудь иначе».

О том, как именно он будет вознагражден, отец не распространялся, и Анна продолжала настаивать: «Из всех семей докторов, которые я знаю, мы — самая бедная». На это Антон Степанович лишь молча пожимал плечами, и тогда Надя понимала, насколько глубока пропасть между ее семьей и теми, кого называют привилегированным классом.

Несколько лет после рокового Кровавого воскресенья Надю преследовали ночные кошмары, и все они были связаны с той убитой женщиной, которую она увидела на заснеженной мостовой в луже крови. Девочка просыпалась среди ночи и плакала в подушку.

Сергей, ее брат, комната которого находилась рядом, вытирал ей щеки и убаюкивал у себя на руках. Удобно устроившись у него на груди, Надя всегда успокаивалась. Хоть она и не была похожа на брата внешне (у него глаза были серые, у нее — карие, волосы его отливали светло-песочным оттенком, а ее — каштановым), он был ей ближе, чем родители, и к нему она шла с порезанным пальцем или поломанной куклой, не сомневаясь в том, что он поможет. Анна считала, что возня с детьми только портит их, и с младенчества приучала Надю к самостоятельности. Тот случай в Кровавое воскресенье, когда девочка сама ушла из дома, был первым проявлением ее независимости. «Отношения в семье должны основываться на взаимном доверии и уважении, Надя, и ты должна поступать так, чтобы мы не перестали доверять тебе», — поучала ее мать.

Надя очень старалась не потерять доверия, и самой большой радостью для нее было услышать от матери похвалу, что, впрочем, случалось довольно редко. Строгой и замкнутой Анне часто было не до нее, поэтому Надя за советом и поддержкой обращалась к брату. Сергей всегда находил время для сестры, и, когда он уехал учиться на медицинский факультет знаменитого Казанского университета, Надя почувствовала себя одиноко. В редкие минуты нежности Анна обнимала дочь и говорила, что, если бы Сережа остался в Петербурге, ему пришлось бы учиться в военно-медицинской академии, после которой нужно какое-то время отслужить где придется.

— Мы с твоим отцом расстались бы больше чем на четыре года, если бы граф Персиянцев не помог ему остаться в городе после окончания учебы.

— Но ведь папа может попросить графа Персиянцева помочь и Сереже остаться, — заметила Надя с детской рассудительностью.

Анна резко отпустила дочь, отошла в другой конец комнаты и тихо сказала:

— Нет, Наденька. Он не сделает этого.

В голосе матери звучала печаль, и Надя инстинктивно поняла, что эта тема закрыта.

Когда ей было двенадцать, Сергей приехал домой на Рождество, и Надя не могла дождаться, когда он отведет ее на Адмиралтейскую площадь, чтобы покататься на санках. Идти туда самой мама ей не разрешала. Она была на этой площади раньше, осенью, когда Нева замерзла, как раз в тот день, когда начали строить горку. Стоя у основания, Надя задрала голову, чтобы увидеть верх. Это была даже не горка, а настоящая гора, высотой с трехэтажный дом. У девочки даже голова закружилась. Рабочие просверлили в промерзлой земле отверстия, вставили в них шесты и залили в углубления воду. В считанные минуты вода замерзла и намертво скрепила шесты. Потом на крутой скат положили блоки льда и для гладкости полили их сверху водой.

В день приезда, прямо с утра, Сергей отвел ее на площадь. Вместе они поднялись с санками по ступенькам на горку. Наверху Надя повернулась к брату.

— Сережа, давай я спущусь одна. А ты смотри сверху.

Но Сергей был непреклонен.

— Еще чего! Я не хочу смотреть, как ты будешь ломать себе шею. Ты что, спятила? Это же опасно!

— Я уже не маленькая, — твердо возразила Надя и покраснела, заметив улыбки стоящих рядом взрослых.

— Вообще-то, она права!

Голос раздался сзади. Надя быстро повернулась и увидела крепкого улыбающегося юношу, который хлопнул брата по плечу. Сергей просиял.

— Вадька, ты? Откуда ты взялся? Вот здорово!

Молодые люди пожали друг другу руки, потом Сергей повернулся к Наде:

— Это мой друг по университету, Вадим Разумов. Он учится на юридическом. А это моя сестренка Надя.

Важно пожав Надину руку в варежке, Вадим повернулся к Сергею.

— Ну так что, Сережка, разрешишь ей спуститься самой? Она выглядит совсем взрослой.

Тот заколебался.

— Надя, что же ты мне раньше не сказала, что хочешь спуститься сама? Я бы свои санки захватил. Поехал бы за тобой на всякий случай.

— Если тебе так будет спокойнее, можешь взять мои, — вызвался Вадим. — А я спущусь после. Или еще лучше — давай спустимся вместе!

Не дожидаясь ответа Сергея, Надя уселась на свои санки, но брат остановил ее.

— Когда едешь вниз сама, лучше лежать на животе. Так удобнее и безопаснее — если кто-нибудь в тебя врежется, меньше падать придется.

Не сказав ни слова, Надя легла на санки, и ее вытолкнули на спуск. Она понеслась вниз с такой скоростью, что даже зажмурилась на секунду от страха. Примерно посередине спуск делался не таким крутым и постепенно переходил в длинную ледовую дорожку. Открыв глаза, Надя обрадовалась успеху и повернулась, чтобы посмотреть назад. Это было ошибкой. Санки все еще скользили с большой скоростью, но ее движение этому помешало, и в следующий миг Надя перевернулась. Она так на себя разозлилась, что чуть не расплакалась. Друг брата решит, что она глупый ребенок.