Надя сидела в своей комнате и дрожала, словно в лихорадке. Той ночью она не спала. Она слышала материнский голос, который хвалил, ругал, вздыхал, и эти простые повседневные слова доносились откуда-то из недр тишины. Утром Надя услышала чей-то приглушенный голос, монотонно читающий молитвы, но не стала вслушиваться в слова. Она сидела и смотрела на безжизненную форму, которая еще совсем недавно была ее матерью. Бледное утреннее солнце пробивалось сквозь занавешенные окна и касалось бескровных рук Анны. Нет, это не мама, этого не может быть! Надя захотела выйти из комнаты, но не нашла в себе сил пошевелиться. Провести весь день с этим вечным покоем, чувствовать смерть в каждой комнате, слушать молчание матери — это было страшнее всего. Надя прижала руки к бокам, чтобы унять дрожь. Частички пыли кружились в луче света, окутывая комнату призрачным саваном. Она сосредоточилась на летающих точках и не двигалась до тех пор, пока домой не вернулся Сергей.

Когда гроб опустили в глубокую яму на кладбище, Антон Степанович взял горсть песка и бросил в открытую могилу. Упав на крышку гроба, песок издал глухой звук, и у Нади все сжалось внутри. В тот день она дала себе слово никогда больше не бывать на похоронах, чтобы хранить память о живых.

Тогда она еще не знала, что ее мать была из тех, кому повезло умереть за год до начала великой войны и за четыре года до того, как ее страна низвергнется в пучину братоубийства.

В восемнадцать лет Надя окончила гимназию. В ожидании предложения от Алексея она считала дни, прошедшие с момента его отъезда в Париж. Это было уже четвертое его путешествие в этом году, и Надя надеялась, когда он вернется, расспросить его подробно об этом прекрасном городе.

Но Алексей все не возвращался.

Июнь закончился убийством австрийского престолонаследника эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги в Сараево, и через месяц в Европе разразилась война. А 2 августа Сергей сказал Наде:

— Я иду на Дворцовую площадь.

— Зачем?

Сергей усмехнулся.

— Чтобы стать свидетелем того, как творится история! Выгляни в окно. Все спешат туда. Если бы ты вышла на улицу, то почувствовала бы всеобщее возбуждение.

— Не ходи, Сережа! Там опять будут убивать. Вдруг в этот раз тебе не удастся так легко отделаться!

— Глупая, никого там не будут убивать. Мы хотим послушать, что скажет царь.

— В пятом году Гапон тоже ходил к царю, а закончилось это Кровавым воскресеньем. Я не позволю тебе уйти из дома одному. Я пойду с тобой.

Какое-то время Сергей колебался, потом смилостивился:

— Ладно. Только я ухожу прямо сейчас, так что поторопись.

На Дворцовой площади собралось около пяти тысяч желающих увидеть царя. Надя с Сергеем, проталкиваясь сквозь толпу, слушали, что говорят кругом. «Германия объявила войну России-матушке! Это все из-за этой немки, жены Николая!»

Какая-то женщина, сжав кулаки, произнесла: «Наши сыновья и братья погибнут, но мы отстоим нашу землю».

Когда на балконе дворца появился царь — серая, понурая фигура в военной форме, — толпа опустилась на колени и по площади разнеслось «Боже, царя храни». Сергей сжал губы и потянул Надю за рукав.

— Идем отсюда, сестренка, я передумал. Здесь нам делать нечего.

Выбравшись из толпы, они пошли домой через Исаакиевскую площадь. У германского посольства Сергей остановился и указал на бронзовых лошадей на крыше.

— У толпы прескверное настроение. Вот увидишь, они разграбят посольство. Антигерманские брожения сильны в обществе, и наш царь-батюшка надеется, что это отвратит от него гнев рабочих. Но уверяю тебя, не отвратит. Если наш народ и ощущает сейчас какое-то единство, то оно быстро развеется, когда мы вступим в боевые действия, так что война только ускорит революцию. — Он рассмеялся холодным, безжалостным смехом. — То, что делает царь, нам только на руку, сестра.

От его голоса по телу Нади пробежала дрожь.

— Откуда в тебе столько ненависти, Сережа? Что царь сделал плохого лично тебе?

— Дело не только в царе. Есть еще его окружение, несколько людишек, которые возомнили, что они лучше других. Ну ничего, мы им покажем. Уже скоро! — Сергей погрозил кулаком в сторону Зимнего дворца.

— И кто это «мы»?

— Большевики, Надя, большевики! Ленин — единственный, кто понимает, как управлять массами.

— Не думаю, что он может что-нибудь сделать, пока скрывается по заграницам.

— Он ждет случая вернуться, а когда это случится — берегись!

Ночью Надя металась в кровати, разрываемая противоречивыми чувствами. Она любила брата и хотела помогать ему, по страстные слова Сергея пугали ее. Она подозревала, что то, о чем говорят на их «беседах», повергло бы ее в ужас, и поэтому брат никогда не брал ее с собой. Несмотря на веру в то, что демократия нужна России, глубоко в сердце Надя не могла согласиться с радикальными методами, которые предлагали большевики.

Неизменно ее мысли обращались к Алексею. Она любила его, и любовь ее отличалась глубиной и бескомпромиссностью. Хотя он и был аристократом, Надя не сомневалась, что его чувства к ней окажутся выше их социальных различий и что она сумеет склонить его к своим убеждениям.

Прошла неделя. За семейным обеденным столом царило мрачное настроение. Антон Степанович с усталым видом и без аппетита водил ложкой в тарелке со щами. Надя взволнованно положила ладонь ему на руку.

— Папа, почему ты не ешь? Ты же так тяжело работаешь, тебе нужно есть.

Отец улыбнулся:

— Ты моя маленькая мама! Я сегодня слишком устал. Весь этот шум из-за войны, потом эта истерика у Персиянцевых из-за графа Алексея. Княгиня опять не в себе. На этот раз из-за того, что Алексея могут послать на фронт.

Сергей угрюмо зыркнул на отца.

— А что ей беспокоиться? Наверняка старый граф найдет способ оградить свое драгоценное чадо от войны.

— Ты ошибаешься, Сергей. Он очень гордится тем, что его сын пойдет воевать, и, наоборот, хочет, чтобы тот уехал прямо сегодня. Поэтому меня и вызывали к ним. Княгиня места себе не находит из-за того, что Алексею уезжать через три дня.

— Я думала, он в Париже…

— Он был в Париже, но вернулся два дня назад.

Надя встала из-за стола и собрала грязные тарелки. Руки у нее так дрожали, что ей пришлось напрячься, чтобы не уронить посуду. Нужно было пройти через небольшую буфетную, ведущую к кухне. «Один шаг. Потом еще один. Не зацепиться за ножку стула. Половицы поскрипывают в такт ударам сердца. Еще два шага, быть может, три — выйти из столовой. Через дверь буфетной — в кухню. Матрена, слава Богу, уже ушла. Поставить тарелки на стол. Осторожно. И быстро к раковине, опорожнить отяжелевший желудок».

Уже два дня, как вернулся, и даже не дал о себе знать! Как такое возможно? Быть может, она разминулась с ним, когда он искал ее, и экипаж ждал ее вчера на обычном месте? Она пойдет к нему. Сегодня же. Времени осталось совсем мало. Наверное, он с ума сходит, думает, как им встретиться. Ну конечно! Перемыть посуду и сразу бежать туда, где ее ждет экипаж.

Война! Проклятая война. Царь с царицей и их святой Распутин будут в безопасности, а Алексею ехать на фронт! Сегодня она увидит его. Поговорит, станет умолять, чтобы он поберегся. И будет любить, в тысячу раз сильнее, чем раньше.

Но улица у Летнего сада была пуста. Она долго стояла там в тени, кутаясь в муслиновую шаль, несмотря на тепло. Мимо нее проезжали экипажи, но ни один не остановился. Почему же Алеша не нашел ее? Надя еще какое-то время ждала, придумывая разные глупые причины его поведения, а потом, расстроенная, побрела домой.

На следующий день она простояла на том же месте на целый час дольше обычного, но так и не увидела его экипажа. Вечером Надя снова незаметно вышла из дома. На этот раз она направилась прямиком к дворцу Персиянцевых и стала наблюдать за черным ходом с противоположной стороны улицы. Боясь привлечь внимание городового, она медленно прохаживалась вверх и вниз по улице, не отходя слишком далеко. Надя считала шаги. Двадцать шагов туда, двадцать обратно. Потом двадцать шагов в противоположном направлении и снова обратно. Но все это время она не спускала глаз с двери. Впервые в жизни она разозлилась на белые ночи, ей не хватало темноты, чей плащ мог бы скрыть ее от глаз прохожих.