– С меня подарок на Рождество, Вилли.
– Слушай, Итан, а что у тебя с ногами?
– В покер играл. Ноги затекли.
– А-а, бывает. Если увижу того типа, сказать ему, что ты пошел домой?
– Передай, чтобы завтра заглянул в магазин.
– «Крайслер-империал». Здоровая дура, длинная, как товарный вагон.
Старина Джои стоял на тротуаре перед «Формачтером», вид имел вялый и поникший.
– Я-то думал, ты подался в Нью-Йорк.
– Слишком жарко. Не смог собраться с силами. Заходи и выпей со мной, Итан. Я в миноре.
– Слишком жарко, чтобы пить, Морфи.
– Даже пиво не будешь?
– От пива мне становится еще жарче.
– Вот так всегда! Отпахал в банке и ни пойти некуда, ни поговорить не с кем!
– Тебе стоит жениться.
– Тогда поговорить будет не с кем вдвойне!
– Пожалуй, ты прав.
– Да, я чертовски прав! Нет никого более одинокого, чем женатый мужчина.
– А ты откуда знаешь?
– Видел. И сейчас на такого смотрю. Пожалуй, куплю пивка и отправлюсь к Марджи Янг-Ханг. Она часов не наблюдает.
– Вряд ли она в городе, Морфи. Она вроде сказала моей жене, что уезжает в Мэн, пока не спадет жара.
– Черт бы ее побрал! Раз ее нет, то бармен в плюсе. Поведаю ему пару печальных эпизодов из одной растраченной на пустяки жизни. Он ведь тоже все мимо ушей пропускает. Пока, Ит. Иди с богом! Так прощаются в Мексике.
Нарваловая трость застучала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, почему же я солгал Джои. Марджи болтать не станет, чтобы не испортить себе всю игру. Она не станет вынимать чеку из гранаты. Почему – не знаю.
Свернув с Главной улицы на Вязовую, я заметил припаркованный возле дома Хоули «крайслер», больше смахивающий не на товарный вагон, а на катафалк. Он был черный и не блестящий из-за капель дождя и грязных маслянистых брызг, что бывают от езды по автострадам. На габаритных огнях стояли матовые стекла.
Наверное, было уже очень поздно. Окна в спящих домах на Вязовой улице не горели. По дороге я промок и наступил в лужу. При ходьбе туфли смачно чвакали.
За запотевшим стеклом сидел мужчина в шоферской фуражке. Я остановился рядом с монстром на колесах, постучал по стеклу, и оно опустилось с электрическим писком. В лицо дохнуло неестественным холодком кондиционированного воздуха.
– Я Итан Хоули. Вы меня искали? – В полумраке блеснули зубы, на которые упал свет уличного фонаря.
Дверь распахнулась, и из машины вылез стройный, одетый с иголочки мужчина.
– Я из компании «Данскем, Брок и Швин», телевизионное подразделение. Мне нужно с вами поговорить. – Он бросил взгляд на водителя. – Только не здесь. Может, войдем в дом?
– Пойдемте. Думаю, все уже спят. Если будете говорить тихо…
Он последовал за мной по мощеной дорожке посреди размокшего газона. В холле горел оставленный на ночь свет. По пути я сунул трость в подставку из слоновьей ноги.
В гостиной я зажег лампу возле своего большого продавленного кресла.
В доме было тихо, но мне почудилось в этой тишине что-то недоброе и нервное. Я бросил взгляд на лестницу и выходившую на площадку дверь спальни.
– Похоже, дело у вас важное, если приехали так поздно.
– Да.
Теперь я его разглядел. Зубы были его визитной карточкой, однако резко контрастировали с уставшими и настороженными глазами.
– Мы не хотим выносить это на публику. Год выдался трудный, как вы знаете. Сперва катастрофа с викторинами, потом шумиха вокруг откатов на радио и слушания в Конгрессе. Смотреть нужно буквально за всем. Трудное время.
– Лучше переходите к делу.
– Вы читали очерк своего сына «Я люблю Америку»?
– Нет, не читал. Он хотел сделать мне сюрприз.
– Ему это удалось. Не понимаю, почему мы не спохватились раньше, но так уж вышло. – Он протянул мне синюю папку. – Прочтите там, где подчеркнуто.
Я опустился в кресло и открыл папку. Внутри лежали листы, напечатанные то ли на пишущей машинке, то ли на новом типографском станке тем же шрифтом, и все поля были исчерканы черным карандашом.
«Я люблю Америку». Итан Аллен Хоули II.
«Что есть отдельный человек? Атом, почти невидимый без увеличительного стекла, точка на поверхности вселенной, доля секунды по сравнению с необозримой, не имеющей ни начала, ни конца вечностью, капля воды в бездонных глубинах, что испаряется и уносится ветром, песчинка, что вскоре соединится с прахом, из которого произошла. Неужели создание столь мелкое, ничтожное, бренное, недолговечное выступит против становления великой нации, что пребудет в веках, разве выступит оно против последующих поколений, которые произойдут из наших чресел и будут жить до скончания этого мира? Так устремим же взоры на свою страну, обретем достоинство чистых и бескорыстных патриотов и спасем нашу страну от грозящих ей опасностей! Чего мы стоим, чего стоит человек, который не готов пожертвовать собой во имя своей страны?»
Я перелистал страницы, черные отметки были повсюду.
– Узнаете откуда?
– Нет. Что-то знакомое, вроде написано в прошлом веке.
– Так и есть. Генри Клей, речь 1850 года.
– А остальное? Тоже из Клея?
– Нет, отрывки из разных мест – немного из Дэниела Уэбстера, немного из Джефферсона и, да поможет мне Бог, фрагмент Второй инаугурационной речи Линкольна. Понятия не имею, как мы такое пропустили. Наверное, дело в том, что работ были тысячи. Слава богу, вовремя спохватились! После проблем с викторинами, Ван Дореном и прочим только этого нам не хватало.
– Для ребенка – странная манера написания.
– Понятия не имею, как такое случилось. Если бы не открытка, никто бы и не понял.
– Открытка?
– Почтовая открытка с видом на Эмпайр-стейт-билдинг.
– Кто отправитель?
– Аноним.
– Откуда отправлена?
– Из Нью-Йорка.
– Дайте посмотреть.
– Мы храним ее за семью замками на случай проблем. Вы ведь не станете создавать нам проблемы?
– Чего вы хотите от меня?
– Забудьте обо всем, словно ничего и не было. Мы готовы спустить дело на тормозах.
– Такое забыть трудно.
– Черт, я не о том, просто держите рот на замке и не создавайте нам проблем! Год выдался паршивый. Да еще эти выборы – чего только не выплывает наружу по ходу дела.
Я закрыл синюю папку и отдал ему:
– Со мной у вас проблем не будет.
Он сверкнул белыми, как жемчужины, зубами:
– Так я и знал! Я им говорил. Я собрал о вас сведения. У вас хорошая репутация, вы из уважаемой семьи…
– Не пора ли вам?
– Вы должны знать, что я понимаю ваши чувства.
– Спасибо. А я – ваши. То, что можно скрыть, не существует вовсе.
– Не хочу оставлять вас в таком настроении. Я специализируюсь на связях с общественностью. Давайте как-нибудь утрясем этот вопрос. Мы можем предложить вашему сыну именную стипендию или еще что-нибудь достойное…
– Неужели порок устроил забастовку ради повышения оплаты труда? Нет, просто уходите сейчас же, прошу вас!
– Мы как-нибудь утрясем этот вопрос.
– Я в вас не сомневаюсь.
Я проводил его, вернулся в кресло, выключил свет и стал слушать звуки моего дома. Он стучал как сердце, хотя, вероятно, это и было биение моего сердца и скрипы старого дома. Я решил пойти к шкафчику и взять талисман, уже поднялся и…
Раздался треск и скулеж, будто заржал испуганный жеребенок, потом быстрые шаги в холле и тишина. Я зачвакал мокрыми ботинками по ступенькам. Вошел в комнату Эллен, включил свет. Она свернулась в клубок под одеялом, голову спрятала под подушку. Я попытался ее поднять, но дочь вцепилась крепко, пришлось дернуть посильнее. Из уголка рта Эллен сочилась кровь.
– В ванной поскользнулась.
– Вижу. Сильно болит?
– Нет, не очень.
– Другими словами, меня это не касается.
– Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму!
Аллен сидел на краю кровати в одних трусах. Глаза у него были как у загнанной в угол мыши, готовой из последних сил кинуться на веник.
– Стукачка поганая!
– Ты все слышал?
