Когда положение становится слишком напряженным, люди спасаются тем, что перестают о нем думать. Но оно проникает внутрь и смешивается со многим другим, в результате появляются тревога и недовольство, чувство вины и необъяснимое желание выцарапать у жизни хоть что-нибудь, все равно что, прежде чем все закончится. Вероятно, психоаналитики, работающие как четко отлаженные конвейеры, занимаются не комплексами, а вот такими боеголовками, которые могут однажды обернуться ядерными грибами. Мне кажется, что практически все, кого я знаю, нервничают и не находят себе места, ведут себя слишком шумно и нарочито весело, как люди, напивающиеся в канун Нового года. Забыть ли старую любовь и целовать соседскую жену.

Я повернулся к Мэри. Она не улыбалась во сне. Уголки рта опустились, вокруг крепко зажмуренных глаз пролегли усталые складки – значит, приболела, потому что так она выглядит всегда, когда хворает. Мэри – самая здоровая жена в целом мире, пока не заболеет, что случается не часто, и уж тогда она самая хворая жена во всем мире.

В очередной раз воздух рассек звук пролетающих реактивных истребителей. К огню люди привыкали полмиллиона лет, а на то, чтобы свыкнуться с силой непомерно более жестокой, нам выпало меньше пятнадцати лет. Будет ли у нас шанс использовать ее в мирных целях? Если законы мышления – суть законы вещей, то не происходит ли ядерный распад в душе? Не это ли происходит со мной, со всеми нами?

Тетушка Дебора рассказывала мне одну семейную историю. В начале прошлого века некоторые из моих предков принадлежали к секте кампбеллитов. Тетушка Дебора была тогда ребенком, но помнит, как они ждали конца света. Ее родители раздали все, чем владели, оставив себе лишь простыни. Их они надели и в предсказанное время ушли в горы встречать Конец Света. Сотни людей одетых в простыни молились и пели. Наступила ночь, они запели громче и стали танцевать, ближе к назначенному часу с неба упала звезда, и все закричали. Она долго помнила тот крик. Люди выли, как волки, сказала тетушка, вопили, как гиены, хотя она не слышала гиену ни разу в жизни. И вот наступил тот самый миг. Одетые в белое мужчины, женщины и дети задержали дыхание. Миг тянулся и тянулся. Дети посинели от натуги, и ничего не случилось. Их обманули, обещанная гибель не состоялась. На рассвете они спустились с горы и попытались вернуть розданную одежду, кастрюли и сковородки, быков и ослов. И я понимал, каково этим беднягам пришлось.

Думаю, воспоминание во мне пробудили реактивные истребители – столько усилий, времени, денег ушло на этих разносчиков смерти. Почувствуем ли мы себя обманутыми, если никогда не пустим их в дело? Мы умеем посылать ракеты в космос, но так и не научились излечивать ни злобу, ни тревогу.

Моя Мэри открыла глаза.

– Итан, – сказала она, – ты слишком громко думаешь. Не знаю уж о чем, только ты мне здорово мешаешь. Прекрати думать, Итан!

Я чуть не посоветовал ей завязывать с выпивкой, но вид у нее был слишком несчастный. Я не всегда знаю, когда шутить не стоит, и все же на этот раз сообразил.

– Голова?

– Да.

– Живот?

– Да.

– И все остальное?

– И все остальное.

– Сейчас что-нибудь тебе добуду.

– Добудь мне могилу!

– Не вставай.

– Не могу! Нужно собрать детей в школу.

– Я соберу.

– Тебе нужно на работу.

– Говорю же, я все сделаю.

Немного помолчав, она призналась:

– Итан, похоже, я не смогу встать. Мне слишком плохо.

– Вызвать доктора?

– Нет.

– Тебя нельзя оставлять одну. Может, Эллен не пойдет в школу?

– Нет, у нее экзамены.

– Может, позвонить Марджи Янг-Хант и попросить ее прийти?

– Телефон отключен. У нее новый как-его-там.

– Могу заскочить к ней по дороге на работу.

– Она убьет любого, кто разбудит ее в такую рань!

– Могу подсунуть записку под дверь.

– Нет, я не хочу, чтобы ты к ней заходил!

– Мне не сложно.

– Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты к ней заходил! Не хочу, и все!

– Нельзя оставлять тебя одну.

– Как смешно! Мне лучше. Наверное, накричала на тебя, и мне уже полегче. Хм, и правда, – сказала она и, словно в доказательство, поднялась с кровати и надела халат. Вид у нее стал бодрее.

– Ты – чудо, моя дорогая!

Во время бритья я порезался и спустился к завтраку с красным клочком туалетной бумаги, налепленным на лицо.

Никакого Морфа, ковыряющегося в зубах на крылечке, я по дороге не встретил, чему был рад. Мне не хотелось его видеть. Я поспешил прочь, если вдруг он решит меня нагнать.

Открыв заднюю дверь магазина, я обнаружил на пороге коричневый банковский конверт. Он был заклеен, а банковские конверты довольно прочны. Пришлось достать складной нож, чтобы его распечатать.

Три листа бумаги в линейку для школьников, пачка за пять центов, исписанные мягким графитовым карандашом. Завещание: «Находясь в здравом уме… В виде компенсации…» И долговая расписка: «Обязуюсь возместить и передаю в залог…» Оба листа подписаны, почерк аккуратный и разборчивый. «Дорогой Ит, вот то, чего ты хочешь».

Кожа на лице показалась мне твердой, как крабовый панцирь. Я медленно прикрыл заднюю дверь, словно дверь склепа. Первые два листа бумаги я бережно свернул и положил в бумажник, третий скомкал, бросил в унитаз и дернул за цепочку. Шарик бумаги никак не желал проваливаться за край, но в конце концов исчез.

Когда я вернулся из уборной, задняя дверь была приоткрыта. Я думал, что закрыл ее. Послышался шорох, я поднял голову и увидел на верхней полке чертова кота, пытающегося зацепить когтями висящий под потолком окорок. Я схватил метлу с длинной ручкой и как следует погонял его по магазину, пытаясь выставить вон. С силой замахнулся на кота, пробегавшего мимо меня, промазал и сломал ручку метлы о косяк.

Проповеди консервам я сегодня не читал. Не смог и двух слов связать. Зато я достал шланг, помыл тротуар и канаву. После я отдраил весь магазин, даже заросшие пылью самые дальние уголки, в которые давно не заглядывал. И еще я пел:

Знаю, что это не песня, но я все равно пел.

Нью-Бэйтаун – прелестное местечко, чья некогда большая гавань защищена от северо-восточных ветров прибрежным островом. Городок раскинулся по берегам нескольких заливов, которые питают приливные воды, устраивающие по узким каналам напротив порта и моря дикие гонки. В нем нет ни сутолоки, ни тесноты большого города. Кроме особняков давно почивших китобоев, остальная застройка небольшая и аккуратная, утопающая в зелени прекрасных старых деревьев – нескольких видов дубов, кленов и вязов, карии и даже кипарисов, хотя, за исключением вязов на самых старых улицах, представителем местной флоры является только дуб. Когда-то здесь росли могучие дубы, и было их так много, что сразу нескольким верфям хватало их на обшивочные доски и кницы, кили и кильсоны.

Общинам, как и людям, свойственны периоды здоровья и болезни, и даже периоды юности и старости, надежды и отчаяния. Было время, когда несколько городков вроде Нью-Бэйтауна снабжали китовым жиром весь западный мир. Из американского аванпоста заправлялись все лампы для чтения в Оксфорде и Кембридже. Потом в Пенсильвании забила нефть, или горное масло, и дешевый керосин, его еще называли минеральным маслом, вытеснил китовый жир и оставил без дела большую часть морских охотников. На Нью-Бэйтаун обрушились немочь и отчаяние, от которых он так и не оправился. Городки неподалеку росли и процветали на других ископаемых и видах топлива, но Нью-Бэйтаун, чья живая сила целиком зиждилась на судах с прямыми парусами и китах, впал в оцепенение. Змеящийся поток мигрантов из Нью-Йорка обогнул Нью-Бэйтаун стороной, оставив его и дальше грезить об ушедших днях. И, как это всегда бывает, жители убедили себя, что их все устраивает. Их миновали шум и грязь, которые несут с собой отпускники, яркий свет неоновых вывесок, деньги заезжих туристов и создаваемая ими кутерьма. Возле живописных заливов появилось всего несколько новых домов. Однако поток мигрантов продолжал выползать из Нью-Йорка, и все знали, что рано или поздно он затопит Нью-Бэйтаун. Местные одновременно мечтали об этом и ненавидели саму мысль о таком исходе. Соседние города были богаты, буквально купались в содранных с туристов деньгах, раздувались от прибыли, светились особняками нуворишей. Олд-Бэйтаун стал рассадником живописи, керамики и гомосексуализма, а проклятое плоскостопое племя Лесбоса плело ткани ручной работы и мелкие бытовые интриги. Нью-Бэйтаун все продолжал рассуждать о старых добрых временах и о том, когда придет горбыль.