Издалека доносится скрип трамвая и брань — веселая, громкая.

Ковры покрывают холодный пол. Ковры согревают пол, ноги. Из всего тепла, излучаемого телом, тридцать процентов приходится на ступни. Я устилаю пол коврами, как положено. Сажусь на свежевычищенный, свежепроветренный диван. Надеваю свежезаштопанный носок. И другой, парный, на вторую ногу.

Иоганн Кеплер пишет, что божественность есть способность явлений или существ производить симметричные многоугольники. Это утверждение — цитата из его работы 1611 года «О шестиконечной снежинке». Таким образом, венчики растений, музыка, а может быть, и снежинки — знаки божественного, доказательства существования Бога.

Но, добавляет Иоганн, способность воспринимать божественное тоже указывает на божественность. Например, человек божественен, будучи способным воспринимать музыку, математику. И этому невозможно научиться, это свойство существует, подобно способности граната образовывать симметричную сердцевину, подобно способности дерева располагать свои листья так, чтобы они безупречно служили своей цели. Это врожденная способность, свойственная даже не осознающему это, необразованному, ребенку, батраку, варвару, даже зверю. А взаимное расположение небесных тел: углы, расстояния, магнитные поля, аспекты, — таинственным образом влияет на происходящее на земле: войны, эпидемии, любовь.

На часах четыре пополудни, и уже темно. Как обычно в этом городе в это декабрьское время года, хоть день зимнего солнцестояния и миновал. Соседи из всех четырех подъездов выставляют во дворе огромные миски с едой и ракетницы, музыкальную аппаратуру и подсвечники из снега. Я сажусь на диван и продолжаю внимать Кеплеру. Сегодня вечером свечи и фонари, кратковременно одерживающие победу над тьмой, подобны взрывам. Бенгальские огни и безумные глаза. Папы в шарфах, мамы в пальто и дети, повсюду дети. Большие, маленькие, лежащие, сидящие. Дети без шапок, в опаленных рукавицах, с брызжущими огнями в руках. Однажды мальчика ослепила петарда. Это была так называемая «Комета-бомба-3», петарда редкостной мощности, которая взлетает, крутится и взрывается на высоте ста метров всеми мыслимыми цветами. Двенадцатилетний мальчик запускал петарду в одиночку один, а «Комету-бомбу-3» нужно запускать, когда ты старше и не совсем один. Двенадцатилетний мальчик был один, он поджег фитиль, и как только шнур догорел, «Комета-бомба-3» хлопнула, как и положено, но что-то пошло не так — может быть, мальчик не отпустил ее вовремя, а может быть, петарда взлетала недостаточно быстро, может быть, она только шипела и дрожала, и тогда мальчик подошел проверить. Может быть, она хлопнула, но не взлетела, а закрутилась рядом с мальчиком вместо того, чтобы взмыть ввысь, и мальчик не догадался отскочить, и когда петарда взорвалась, то лицо мальчика было совсем близко, и петарда уничтожила один глаз, а остальное исказила до неузнаваемости. На фотографии в газете у него красная, как внутренности, сморщенная кожа, одна глазница зашита, а второе веко свисает. Это после пяти больших пластических операций, которые стоили всех сбережений родни. «„Комета-бомба-3“ разрушила мою жизнь», — говорит он в газете, разевая рот. Осторожно, дети, а то станете как я.

Я подхожу к окну. За окном гремят и сверкают взрывы: пылающие шары, падающие звезды и тонкие искропады, рассеивающиеся только вровень с моим окном. София на морозе в бальном платье — в красно-золотом шелковом бальном платье без рукавов, обтягивающем живот. Молодой папа в бархатных штанах наливает ей суп и наполняет бокал игристым из бутылки, обвитой серпантином. Пена льется через край, капает на платье Софии, на живот. Она смеется. Я иду на кухню за своим традиционным новогодним лакомством в форме бутылочки шампанского, наполненной кремом, и съедаю его, стоя у окна.

Крем обволакивает масляной пеленой рот, глотку, пищевод до самого желудка.

У песочницы стоит коляска со спящим ребенком. Кожа на лице в нежных складочках, глаза крепко зажмурены. Ноги торчат из коляски, он длинный, ему лет семь. В песочнице и по краям стоит толпа бутылок из-под игристого. Мамы и папы вдруг начинают посматривать на запястья. Кто-то забирается к кому-то на плечи, чтобы увидеть электронные часы через дорогу. В моей книге Кеплер сравнивает цветы и снежинки, поскольку и те, и другие, как по волшебству, воспроизводят симметричные многоугольники. Однако Кеплер констатирует, что предположение, будто каждая снежинка обладает душой, равно как и всякое растение, — это крайне абсурдная мысль.

В общем и целом теории Кеплера темны и ошибочны, но я прощаю его — в основном потому, что он жил в семнадцатом веке. Кроме того, снежинки могут быть трех- или двенадцатиконечными. Или, как написано в книге, в двадцать восьмой главе: снежинки всегда принимают гексагональную форму, but with what seems like an infinite number of variations of being sixsided.[8] Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… С НОВЫМ ГОДОМ! — отдельно стоящие люди с выкриками бросаются друг к другу, кто-то низкорослый выпадает из общей цепочки рук, поскальзывается, поднимается, вновь сливается с толпой. Из музыкального аппарата раздается песня о забытой дружбе, и все поют на своих языках, и никто толком не знает слов. Дама в берете из первого подъезда плачет «от чувств», она произносит это так, что слышно даже мне — «от чувств!» Большой ребенок спит. Я стою у окна, близко, дыхание превращается в пар.

И тогда.

Там.

В самом темном углу.

На оттаявшем островке.

Кто-то стоит.

Наверное, кто-то стоит.

Я сдвигаю занавески и отправляюсь в ванную. Я чищу зубы. Я использую зубную нить. Я придаю затычкам для ушей нужную форму и отправляю их покоиться среди молоточков и стремечек. Я ложусь в свою постель и засыпаю на белом, чистом белье.

Я давно рационализировала работу в саду, но каждую осень и каждую весну получаю толстые цветочные каталоги с информацией о заграничных семенах и луковицах, с многозначными кодами, длинными иностранными названиями и бланками заказа, которые доставляют в мою каморку. Я складываю каталоги стопкой на рабочем столе. Я давно осознала преимущества работы в таком саду, как этот. Кусты и деревья растут на своих местах. Больница стоит на своем месте. И машины «скорой». Порядок, не подлежащий обсуждению. В первый рабочий день — или во второй — я составила список из тринадцати пунктов и прикрепила на внутреннюю сторону двери своей каморки. С тех пор он висит там, и сад не меняется год от года.

Кроме самых обычных садовых растений, я высаживаю много георгинов — не потому что за ними легко ухаживать, а потому что я к ним привыкла. Клубеньки георгинов зимуют в банке из-под свеклы, которую я держу в каморке. Их отдых продолжителен, пассивен и необходим. Зимой и у меня немного работы. Георгины и еще луковицы тюльпанов на прежних местах, ровными рядами, для последующей высадки.

Эта тишина, такая тишина наступает после того, как что-то произошло. Я надеваю зимние свитера, зимние рукавицы, зимние шарфы, зимний комбинезон, зимние носки, шерстяные штаны и ботинки на шнуровке. Под моей дверью спит большой ребенок, от него пахнет пивом. Я отодвигаю его ногой и выхожу. Улицы усеяны обрывками серпантина и бутылками из-под игристого. На мосту у Фогельсонген я чуть не наступаю в лужу рвоты с остатками сосиски. Рядом с больницей голубой и холодный воздух. Я не трогаю свой сад, ему не нужна помощь, он отдыхает, зимует, всасывает хлорофилл, каморка с секаторами и газонокосилкой медленно ветшает за липами.

Я захожу в лифт и поднимаюсь на пятый этаж. На моем столе стоит чашка кофе, венская слойка лежит на салфетке. Когда я вхожу, Эдит уже наливает кофе в чашку. Мы пьем его, горький, горячий, и едим липкие слойки с чернично-малиновым вареньем. Эдит рассказывает что-то непонятное. Как умеет, так и говорит. Но сегодня ей будто и вправду есть что рассказать. Будто важно, чтобы я поняла. Я различаю отдельные слова. Он сказал. Что-то за темной занавеской. И Мама. Мама.