Может быть, он.

Но эта фигура меньше, изящнее. Может быть, это она. Женщина в платье с блестками. Кто-то подходит и кладет в шляпу купюру. Фигура совершает прерывистое движение, ловко. Единственное движение всем телом, как от электрического разряда, и снова замирает. Совсем застывает. Даже грудная клетка не расширяется дыханием.

Только блеск золота.

Отражается в окнах, во льду.

Снега больше нет.

Я могла бы положить денег в шляпу. Но я стою слишком далеко. Да и деньги могли закончиться, кошелек на самом дне сумки. Вместо этого я занимаю место в очереди. Она длинная. Проходит не одна минута, прежде чем палатка снова становится видна мне. И те, кто внутри. Трое мужчин. Те же, что и прежде: здоровяк и маленький в изъеденных молью рубашках, а за ними третий. С другой стороны палатки кто-то кладет деньги в шляпу золотой женщины. Она исполняет целый танец: отрывисто тянется вверх, как кукла с пружинами вместо суставов, — может быть, к небу, словно молясь, затем склоняется, замирает, у самой земли. Смахивает нарисованную слезу рукой — кукольной, фарфорово-белой.

Он перемешивает каштаны. Протягивает мне кулек, держа его рукавицей-прихваткой. Аккордеон лежит в углу палатки, без футляра. «Пожалуйста», — говорит он, быстро, не глядя на меня. Я пытаюсь нащупать кошелек. Найти монету нужного достоинства не так-то просто. Проходит не одна секунда, прежде чем он поднимает на меня глаза.

— Привет, — говорит он по-русски и смотрит. И улыбается. — Hello.

Я киваю.

— We are busy today. Special Russian day.[20]

Он кивает в сторону гирлянд, которыми украшен вход в палатку. Они тоже красные. Он закатывает глаза.

— Today I play no Elvis, only traditional Russian songs. Or bake the chestnuts.[21]

Он вздыхает или пожимает плечами. И все-таки улыбается.

За моей спиной нетерпеливо топчется какая-то женщина.

Я беру кулек, аккуратно заворачиваю верх. Кладу в сумку.

Поднимаю голову и вижу, что его взгляд снова обращен к каштанам на печке.

Я иду к остановке трамвая.

Смотрю на толпу, как будто снова Рождество. Но это Русский день. День Цихлид. Красные гирлянды развеваются на ветру.

Трамвай останавливается прямо передо мной, я оборачиваюсь, чтобы увидеть палатку, мельком. Он стоит у входа, курит, держа сигарету большим и средним пальцами, на второй руке все еще рукавица-прихватка. Увидев меня, он поднимает руку в рукавице, машет, крупные движения, он улыбается.

Грэйсланд, январь 1977 года.

Все далось ему слишком рано, слишком легко.

На полках корешки ненастоящих книг.

В камине ненастоящий огонь.

Грэйсланд: январь 1977 года.

Рождество давно прошло, но Грэйсланд все еще напоминает рождественскую открытку.

Но все же начало, чистое, длящееся двадцать лет.

В выпускном альбоме школы «Хьюмз хай-скул» за пятьдесят третий год Элвис написал, что, наверное, в будущем хотел быть попробовать петь и играть в каком-нибудь кантри-вестерн-клубе. Его певческая карьера развивалась без особых усилий, по инерции. Одновременно он водил грузовик, работал у конвейера. Первое выступление состоялось в мотеле на окраине города, в кафетерии, где за столиками, покрытыми красно-белыми клетчатыми скатертями, сидели люди, занятые разговорами.

Мемфис, Теннеси, 1954 год, или 1955, самое начало, Элвис уже обрел известность.

«Сексуальное возбуждение, вызываемое появлением Элвиса перед женской аудиторией, уже в самом начале его пути оказало особое влияние на сценическую манеру. Какие бы задачи он ни ставил перед собой, становясь певцом, постепенно Элвис осознал, что его козырь — чисто сексуальное притяжение. Таким образом, он отказался от манеры юноши, не осознающего собственной привлекательности, и стал думать о том, как увеличить силу своего притяжения».

Окончив школу, Элвис стал последовательно подвергать свою внешность изменениям — от маменькиного сынка к бандиту, a hillbilly cat. В тех краях, населенных брутальными мужиками, он отправлялся в дамский салон красоты и просил сделать прическу «кок», он покупал одежду у «Lansky Brothers» на Билл-стрит, где одеваются местные цветные сутенеры и заядлые игроки. Он наряжается в розовое, кружевное.

«У меня в голове не укладывалось, что он красит глаза тенями, — усмехается Чет Эткинс. — Как парни в Кей-Вест, которые целуются друг с другом».

«Тот парень, Элвис, — вспоминает матерый кантри-певец Боб Льюмен, — он вышел в красных штанах, зеленом пиджаке, розовой рубашке и носках, с ухмылочкой. Клянусь, он пять минут стоял у микрофона, прежде чем начать петь. Потом ударил по струнам гитары и порвал две. Я за десять лет не порвал двух струн! А он стоял там, струны болтались, а девчонки визжали, кидались к сцене и падали в обморок. А потом он стал дергать бедрами, как будто гитара — это не гитара, а кое-что другое».

I’m not a man, I’m not a woman — I’m a soul, a spirit, a force![22]

«Так пел Элвис Пресли в Килгоре, Техас.

Мурашки по коже!»

Иногда в осенних сумерках или на рассвете трава на лужайке перед больницей похожа на бархат. Иногда, на ветру, на колышущийся бархат. Лужайка, которую вырастила я. В такие минуты мне кажется, что травы достаточно, розы не нужны.

Но сейчас трава застыла и спряталась под покровом, ничто не колышется, а я хожу по саду. Вдоль клумб, края которых виднеются сквозь остатки снега. У входа в отделение скорой помощи, прислонившись к пандусу, сидят и курят молодые водители «скорой» в белых носках и сандалиях. Рядом женщина, одетая в больничный халат, в инвалидной коляске, она сутулится и дрожит и тоже курит. Огоньки сигарет мелькают в полумраке, как светляки. Я иду в свою подсобку с лопнувшими обоями. Инспектирую. Газонокосилка заржавела. На двери рабочее расписание, все то же расписание, с подтеками. Скоро настанет пора укрыть розы мешковиной или еловыми ветками. У меня нет роз.

Все еще холодно, снова холодно, но в этом холоде зачаток чего-то нового. Влажность.

Март.

В нашей стране больше всего людей умирает в январе, после зимнего солнцестояния, после поворота на весну, когда свет начинает брать верх. Больше всего самоубийств происходит в мае, когда свет яснее всего. Приход света разоблачает то, что покоилось в темноте.

Я приоткрываю крышку банки из-под свеклы, чтобы посмотреть на георгиновые клубни. Они на месте. Отдыхают. В темноте. Мало-помалу они начнут лопаться, с продольной стороны наружу покажется маленький зеленый хвостик и станет пробиваться сквозь почву к солнцу. Он будет тянуться, превращаться в росток, новый росток из той же оболочки и пищи, что и прошлогодний, и позапрошлогодний росток.

Наконец даже: зацветет.

В родильном и в отделении для новорожденных темно. В кафетерии на пятом этаже светят неоновые лампы. Я иду домой, собираю высохшую одежду со спинок стульев, батарей, расправляю, глажу, складываю в продуктовый пакет.

Согласно Аристотелю, все погодные явления покоятся на двух видах пара, которые постоянно, но невидимо, струятся из земли. Сухой пар рождает ветра, грозы и молнии, а влажный — облака, росу, туман.

Снегопад же возникает из облаков, разорванных надвое тучами, белый цвет — из самого разделения.

Кофе обжигает, железнодорожный кофе в клетчатом бумажном стаканчике. В газете у Софии родился ребенок. Девочка. А папа, молодоногий, его зовут Даниэль. Так их и зовут в газете: просто София и Даниэль. София & Даниэль. Наша любимая дочурка. Долгожданная. Шепот Даниэля, звон кастрюли. Железнодорожные газеты тоже особые, бумага глаже, типографская краска свежее. В переходах под вокзалом открылся цветочный «Брунсблумман», я покупаю зимний букет — из тех, что продаются готовыми, но большой. Вижу свое отражение в оконном стекле кафе «Сташунскаттен» — выгляжу как обычно.