Я протягиваю руку, рукавицу к ним. Они ложатся на шерсть. Я смотрю на них кристально ясным взором. Который знает. Что два звездчатых дендрита, не меньше полусантиметра в окружности. Что они одинаковы не только на первый взгляд, но и на глубочайшем молекулярном уровне, именно здесь, передо мной. На моей рукавице. В другой руке по-прежнему бумажная кружка в клеточку, уже пустая. Ели шумят. Ни одна птица не поет. Я останавливаюсь, стою. Вокруг меня идет снег, большие снежинки, скользят зигзагами. Моя рука вытянута. Ни одна снежинка не опускается на рукавицу рядом с теми двумя. Вокруг них пустота. Они светятся. Где-то за спиной, далеко, свисток поезда. Я не оборачиваюсь. Таких поездов давно уже нет. Которые свистят. Паровозы. Я поворачиваю назад. Смотрю вниз, на вытянутую руку.

Их нет.

Осталось два мокрых пятна на тыльной стороне рукавицы.

В другой руке по-прежнему бумажный стаканчик.

Уже слегка помятый.

Я иду к Утиному парку, он как раз поблизости.

Сажусь на скамейку.

Сижу.

Этот снег скользит вниз крупными хлопьями на розовом рассвете. Сонные зимние корабли, спящие дикие утки, вьющийся дым, чердаки.

Последний снегопад в этом году, думаю я, одна снежинка тает у меня на носу, следующий — в ноябре.

Но этого пока никто не знает, пока.

И в этом, другом сюжете я иду, иду по железной дороге, удерживаю равновесие на рельсах, и снежинки, их много, влажных, застревают в ресницах, на линзах, и вот, в эту минуту. Внезапно, безо всякого предупреждения, не считая всего, что было до этого, до меня доносится звук, чуть надтреснутый, и вот они прямо передо мною, они опустились на воротник, вот так просто, прямо на меня, чтобы выразить множество истин, но в первую очередь, на этой стадии — что теперь все окончено, рассказ подошел к концу.

И я бегу, скользя по железной дороге, направляя опасно теплое дыхание в другую сторону, поездов нет, и охлажденным пинцетом снимаю их, и я знаю, что на самом глубоком молекулярном уровне, так просто.

Или, может быть, все же в саду, в английском, как в сказке, я бы мерзла под медленным снегопадом, дрожащие от холода руки в рукавицах (зеленых?) и внезапно до меня донесся бы звук, мелодия, и я бы увидела их в ту самую минуту, когда они опустились бы на мой воротник, черный, где их так хорошо видно.

И было бы так просто, так ясно, что они на самом глубоком молекулярном уровне, в каждом нанометре дендрита — совершенно идентичные, alike.

И я бежала бы, бежала домой, на рассвете, снегопад слепил бы глаза, стекал бы по раскрасневшимся щекам, и дома, в башенной комнате (у камина), я бы распахнула шкатулку (какая разница) и достала бы парфюмированную бумагу для писем, с розами (и я сумела бы заморозить снежинки, и оборудование наготове: пинцет, термоящики), и в эту же секунду я начала бы письмо:

(Это длинное письмо было бы адресовано The Wilson Bentley Society, PO Box 35, Jericho, Vermont (на последней странице в книге, for any information or inquiries[72]), и все это на грани поэзии, и в то же время совершенно научно. Мои волосы, собранные в пучок, распустились бы по плечам, щеки раскраснелись. И, сама не заметив того, я просидела бы над письмом весь день, пока не опустится тьма, прохладная и мерцающая.

И она вздрогнула бы, и огонь в камине давно погас, и ей снова холодно. И она дрожала бы от холода, счастливая, над чашкой чая, с розами и золотым кантом, у чая вкус цветов, и она думает только о науке и ее опровержении.

Об ограниченности науки.

Об огромном величии природы.

И, в конце концов, — щеки пылают — о собственном маленьком вкладе, о собственном крошечном месте на бесконечном лоскутном поле науки.

Смерть.

Она не была ни мгновенной, ни безболезненной. Это установили по мелким кровоизлияниям в верхней части тела, где после падения лопнули кровеносные сосуды (что нередко происходит с погибшими от наркотиков). Видимо, он долго боролся: сначала его вырвало, а потом он лежал на полу, пока не наступила смерть.

Ламар сначала не хотел говорить об этом, но Элвис и вправду сидел в туалете, спустив пижамные штаны. У него болел живот. И он упал лицом вниз и, насколько я понимаю, прополз около метра.

Смерть, наконец наступившая — между десятью и одиннадцатью часами утра, — не была ни мгновенной, ни безболезненной.

Наоборот, она могла оказаться довольно долгой.

В доме, где было полно людей.

Смерть.

Может быть, она все-таки стала облегчением. На этой стадии, в этот момент — выход, конец, после падения, попыток ползти, после нескольких часов, проведенных в собственной рвоте.

Так что все они умерли.

Уилсон — от воспаления легких, в полуразрушенном флигеле на ферме.

Иоганн К. — от лихорадки, в Регенсбурге (на пути к старому должнику).

И он.

Элвис.

Если бы я ходила по железным дорогам, куда ходить вовсе нельзя, если бы я шагала по рельсам, балансируя на ходу, если бы находила редкости в английских садах.

Если бы у меня был черный воротник, черные шнурованные высокие ботинки.

Но сейчас — я сажусь, я сижу. Медленно светает.

Птицы просыпаются. Я поднимаюсь со скамейки, серой. Иду домой, по обычным улицам, у дверей домов метут сонные дворники. Рассвет, не очень розовый, тяжел от газов, в редких автомобилях сидят люди с опухшими от усталости глазами, едут в парковочные пещеры. Жирный запах жаровни тяжко висит над этим районом. Лодки с облупившейся краской, утки проснулись и крякают, а я иду домой, сажусь у окна.

В воздухе эта влага — март и даже больше.

Над кухонной клеенкой поднимается пар.

Земля подсыхает.

Мои колготки на полу в ванной, тонкие, пропахшие табаком.

В щели между занавесками проникает желтое, рисуя узор из осколков на полу.

The farmfolks, up in this north country, dread the winter; but I was extremely happy, from the day of the first snowfall, which usually come in November, until the last one, which sometimes came as late as May.[73]

И прочие слова.

Больше снег не идет, перестал.

В какой-то момент — не знаю, какой.

Пока я сидела.

Пока день шел к вечеру.

Только солнце, теплое, за моими веками.

Шкатулка с прошлым, пора в нее заглянуть.

В шкатулку прошлого, бесстрашно.

Лунный глобус, гербарий.

Кратеры и ложные моря.

Кратер Клавдий, Море Ясности.

Горы высотой 11 000 метров.

Фотографии.

Фотографии.

Все очень пыльное.

Шкатулка с прошлым, в самом низу.

Шкатулка с прошлым, бумаги для писем нет.

Лунный глобус, розовые лепестки, зернистая помада.

Словарь, вата, фотографии.

Фотография.

Младенец, которого держат волосатые руки, на голове чепчик, завязанный под подбородком, круглые щеки, смеется.

Вот оно.

Вот и все.

В углу моей комнаты тень, ребенок.

В углу, теперь напротив меня.

И она больше не пугает меня, ее незачем бояться, пусть она и противоположность, словам.

Этажом выше, у Софии, играет музыка. Может быть, кто-то играет по-настоящему, вживую, может быть, это не диск. Звуки музыки проникают в щели, на лестницу, сквозь стены, во двор, сливаются с другими звуками, дыханием.

— Бах, — произносит дама в берете голосом, который слышно сквозь камень, она растягивает «а». — Ранний Бах.

Воскресенье. Может быть, это крещение.