Эту фразу с детской непосредственностью озвучила Элеонора, а Рената так шумно высказала свое полное согласие, что навлекла на себя негодующий взгляд одного из художников, с благоговейным видом примостившегося у подножия торса. Ему, может, гораздо больше, чем дамам, не хватало в скульптуре мраморных гениталий, которые обещали, судя по пропорциям, не уступать остальному в мощи и размерах. Он возмущенно поднялся и, свернув свой пергамент с рисунком, зашагал к огромной шишке, торчавшей посередине двора.
— Нам пора, — отрезала Виттория, направляясь к длинному коридору, ведущему в ватиканские дворцы.
День был по-летнему теплый, и тяжелые платья стесняли движения, но путь в капеллу вел мимо открытых окон, и из внутреннего сада веяло свежим осенним ароматом. В коридоре тоже кипела работа. Художники, разбившись на группы, наносили на стены огромные географические карты с темными горами и зелеными полями, которые пересекались синими лентами рек или омывались волнами морей. То здесь, то там карты пестрели золотыми буквами названий заморских стран.
Церковь, не справлявшаяся больше с европейскими землями, пыталась соединить их все под своим владычеством в этом огромном коридоре, где географы разворачивали меридианы.
Дойдя в сопровождении дворцовой стражи до конца крытого коридора, они спустились по крутой лестнице, ведущей к маленькой скромной двери, за которой никак нельзя было угадать громадный зал для аудиенций. В глубине зала, перед парадной дверью, стояли двое гвардейцев со скрещенными алебардами, готовые остановить всякого, будь то сам Папа. Так распорядился Микеланджело. С ними весело препирался юноша, одетый только в облегающие штаны и в рубашку с открытым воротом, за которым виднелась мускулистая, вымазанная маслом грудь. Он громко смеялся и подпрыгивал, как боксер на тренировке. Шаги подруг гулко отдавались в пустом зале, и парень быстро повернулся в их сторону. Улыбка на его лице сразу сменилась презрительной гримасой, исказившей красивый профиль. Он что-то шепнул гвардейцам, и те напряглись и застыли. Затем, не поздоровавшись, исчез за дверью, ведущей в капеллу, где работал Микеланджело.
— Что это за парень? — спросила Рената.
— Урбино, слуга Микеланджело, — прозвучал голос Виттории.
— Вернее, его хозяин, — уточнила Джулия.
Когда маркиза назвала себя, один из стражников вошел в капеллу и тут же вернулся, открыв дверь перед притихшими дамами, которые почему-то вдруг обрели торжественный вид.
Их поразила тишина, царившая в пустой капелле, где их встретил Урбино, пристально поглядев в глаза Виттории своими волчьими глазами. Микеланджело работал в одиночестве, а Урбино смешивал ему краски. Больше никому входить не разрешалось. У стены были сколочены двухъярусные леса с широкими столами, на которых в идеальном порядке стояли плошки с красками, лежали кисти и льняные тряпочки, а рядом помещались две бадьи с водой для споласкивания кистей.
Микеланджело спускался по лесенке с верхнего яруса, где клал последние мазки на стену, ожившую несколькими десятками человеческих фигур. Он снял очки в серебряной оправе, которые Виттория заказала ему в Венеции, чтобы он восстановил слабеющее зрение, и поцеловал ей руку. Ему было семьдесят, но выглядел он лет на двадцать моложе. Тело поджарое и мускулистое, нервное лицо изборождено глубокими морщинами. В те редкие моменты, когда его отпускала тяжкая ипохондрия, которой он страдал лет с двадцати, он признавал, что чувствует себя совсем молодым, полным сил и жажды работать. Старик, рисующий фрески, стоя на лесах, представлял собой зрелище, непривычное даже для Маргариты. Она видела, как работает Тициан, но тот не выходил из своего удобного кабинета.
Микеланджело был одет в черный кафтан и того же цвета блузу, прихваченную в талии и доходившую до середины бедер. Отделанные кружевом рукава белой рубашки он подвязывал ленточками, чтобы кружево не мешало и не пачкалось в краске. На ногах были двойной вязки чулки и поношенные кожаные сапожки.
Подруги все больше робели, словно проникли в какой-то запретный мир. Тот кодекс благовоспитанности, что служил им руководством в любой ситуации светской жизни, не предусматривал визита к художнику с мировым именем, который стал убежденным сторонником их веры. Уже само по себе преклонение перед созданными им шедеврами означало признание его безоговорочного авторитета. Таким же безоговорочным был авторитет Виттории, чья проза так органично дополняла произведения художника. Хотя Микеланджело и не мог называться духовным вождем группы, страстно стремившейся обновить церковь, именно он облекал их стремления в яркие визуальные образы.
Тут любое слово, любой жест могли оказаться не к месту. Такое уважение, кроме Микеланджело, внушали разве что Реджинальд Поул и кардинал Мороне. Перед Папой все испытывали привычное почтение, какого требовал этикет в отношении главы государства. Но о каком этикете могла идти речь в отношении Микеланджело, чья сила таилась только в нечеловеческом таланте и строгой духовности?
Даже Маргарита, далекая от высот духа и королевского достоинства, чувствовала себя не в своей тарелке и пристально разглядывала кисти, которые художник, никогда не пренебрегая дисциплиной, всегда отмывал, прежде чем, перевернув, поставить в керамический кувшин.
Он мыл их одну за другой, тщательно следя, чтобы на свиной щетине не осталось ни кусочка краски. Для этой процедуры служили три мисочки с водой, поставленные в ряд. Сначала он окунал мокрую, в краске, кисть в первую мисочку, потом во вторую, осторожно прочищая волоски пальцами, и наконец в третью, чтобы окончательно убедиться, что кисть очистилась от краски. Урбино менял воду, и вся операция повторялась с другой кистью. Не отрываясь от этой деликатной процедуры, Микеланджело извинился перед дамами.
— Прошу прощения, маркиза, но, если не ухаживать за кистями, они быстро портятся, а вы представить себе не можете, что за мука привыкать к новой кисти. У каждой кисти свой мазок, и уже знаешь, как он ложится на стену, какой он ширины и интенсивности. А уж если привык, то писать становится легко. Можно сказать, что все трудности живописи заключаются в выборе кистей.
Виттория, просияв, как ребенок, задрожала от волнения.
— Микеланджело, вы, наверное, смеетесь над нами, но я рада, что вы нынче утром в таком веселом расположении духа. Значит, и мир возрадуется. Такая живопись, как ваша, исходит от Господа… А вы рассуждаете о кистях и щетине.
— Поверьте мне, даже Господь окажется в затруднении, если у него не будет хороших кистей и правильно растертых красок.
Он бросил быстрый взгляд на Урбино, который растирал ему краски. У самого художника уже давно не было на это времени.
Когда тщательно вымытые кисти были помещены в кленовую коробку, Микеланджело задержался, чтобы оглядеть сделанное за день. Он явно остался недоволен и сокрушенно обратился к Виттории:
— Простите, маркиза, но я должен еще кое-что доделать в ногах вот этой фигуры. Откладывать нельзя: штукатурка просохнет[25]. Сегодня сирокко ускорит высыхание, и через час уже будет поздно. Я отниму у вас несколько минут, иначе завтра придется переделать всю работу, наложив новый слой штукатурки. Будьте так добры, подождите еще немного.
Виттория вспыхнула от волнения. Ее распирало от благодарности за оказанную честь. Она прекрасно знала, что Микеланджело никому не разрешает смотреть, как он работает. В Юлия II, который пытался подняться за ним на леса, он запустил столом, едва не убив Папу на месте.
— Что вы такое говорите, Микеланджело, это мы просим прощения, что надоедаем вам. Мы и так были в восторге оттого, что вы согласились принять нас в капелле, но то, что вы разрешили смотреть, как вы работаете, — для нас несказанная радость.
Она сделала вид, что не заметила, как громко фыркнул своим приплюснутым носом Урбино, который, сложив руки и подняв брови, тут же собезьянничал вдохновенное выражение лица.
