На перемене заговорили о Шторме. Учитель сказал:

— Тот человек, ребятки, преступник, и он — племянник Григория Шупарского.

— А если он выследит? — шепнул Санька, заранее собираясь испугаться.

— Кто? Кто? — спросил Юра, испытывая, однако, неприятное ощущение страха от слов учителя.

— Ты бандюги, не боись, у тебя дядька вон какой! — подбодрил его Санька. — Он его мигом скрутит в бараний рог. Ты только дай мне знать, если чего. Найдём управу.

Учеников распустили на каникулы. Дядя уехал. На улице пусто. Изредка пропылит автомобиль или протарахтит могучий трактор К-700, роняя приятный для ребят запах солярки, и снова воцаряется знойная тишина. Неумолимо припекает солнце, а время медленно плетётся по Фросино, превратив минуты в часы, а часы в сутки. Как заманчиво в такую погоду мечтать о речке, вздыхать о море, тосковать о том, что жизнь не торопится, и так ещё далеко до того времени, когда можно будет самостоятельно поехать на Иртыш, а сейчас вот приходится довольствоваться обмелевшим котлованом с мутной водой. Единственное удовольствие у Юры — наблюдать за необыкновенно повзрослевшей сестрой Надей. Она закончила школу. И теперь каждый вечер ходила в клуб на танцы. Мать то и дело привозила ей из района капроновые чулки, кофточки, туфли.

Надя подолгу примеряла чулки перед зеркалом, то с одной стороны посмотрит на себя, то с другой, то наденет новое платье, то без платья молча стоит и смотрит на себя в зеркало. Не мог узнать Юра свою сестру, так она изменилась после окончания школы.

Юра оглядел улицу в оба конца и бесцельно побрёл по ней, а в ушах у него звенело от воображаемого плеска воды. Он смотрел на улицу и явственно видел речку — широкая, серебристая под солнцем река несла свои быстрые воды к морю. А вон и Санька, тоже безо всякой цели вышедший на улицу. Они, не сговариваясь, сели в тени под плетень и тяжело вздохнули.

— Юрик! — донёсся в тот же миг бабушкин голос. — Юри-ик!

Юра молчит, лень отвечать.

— Вон, бабушка, вон Юрик! — закричал Цыбулька, забравшись на плетень.

Юра нехотя встал и направился домой. Вечно бабушке нужно что-то делать, сама не сидит и внуку не даёт покоя. Она с утра до позднего вечера носится по двору, варит, стирает. Юре ни разу ещё не удавалось увидеть её спящей. Ни утром, ни днём. Вот и сейчас бабушка стоит возле телеги и смотрит, как Николай пытается впрячь в телегу бычка, а рядом на земле стоит транзисторный приёмник, из него вырывается оглушающая музыка.

— Юрик! — кричит бабушка, не подозревая, что внук стоит рядом.

— Что-о! — во весь голос отвечает теперь Юра.

Бабушка пугается и часто-часто крестится.

— Чтоб тебя, нечистая! Окстись!

— Юрик-мазурик, на орехи хочешь заработать? — спрашивает Николай. Он весь в поту. Бычок никак не желает стать в упряжку, перешагивает оглобли, косит по сторонам, одним словом, показывает, что затея с поездкой в лес за дровами для бани ему не нравится.

— Юрик, сидеть будешь сзади, — показывает бабушка, где именно будет сидеть Юра, садится сама на то место, пытаясь убедиться в прочности предлагаемого места. — Колька, не давай ему топор, зашибёт себе ноги.

— Не учи, бабусь, сам с усам! — смеётся Николай. — Бычок самая верная лошадь. Лучше автомобиля.

Но вот бычка впрягли и поехали. Юра сидит сзади и болтает ногами, доставая ими до дорожной пыли. Бабушка в белом платке, а Цыбулька в одной майке и без трусиков стоят у ворот и смотрят вслед.

За селом Николай садится в телегу, натягивает верёвочные вожжи и успокоительно говорит:

— Цобе! Цоп-цоп! Цобе, чёртик!

Бычок как будто доволен, что его запрягли в телегу, весело махал хвостом, смотрел только на пыльный просёлок и быстро-быстро переступал ногами. Весь он выражал одно желание — поскорее добраться до леса и вдоволь наесться лесной травы. Юра не сомневался, что именно такие мысли руководили бычком.

За селом потянулись небольшие околки, перелески, серебристые поля, волновавшиеся от малейшего ветерка. Потянуло с полей распаренной под солнцем зеленью; ленивый, насытившийся запахами ветер вяло качал верхушки берёз, играл осиновыми листьями, слабо шевелил на бычке короткую бурую шерсть, нахаживал над пшеницей, отливающей мягкой молочностью серебра, выдувал на просёлок сухие, сонные голоса перепелов: «Чего тебе? Чего тебе?»

Просёлок вился между полями. Бычок остановился, отчаянно покрутил хвостом, затем, вздрагивая и убыстряя движение, заспешил и всё поворачивал голову к Николаю, словно собирался на что-то пожаловаться.

— Не дури, мазурик! — прикрикнул Николай и соскочил с телеги, поднял с дороги пыльную ветку, обмахал ею бычка. Бычок успокоился. Но минут через пять его снова судорогой передёрнуло. Он отчаянно замахал хвостом, высоко поднимая задние ноги, то и дело наступая на оглобли, затем, мелко взбрыкивая, затрусил по просёлку.

— Стой! — закричал Николай, вскакивая в телегу и изо всех сил натягивая вожжи.

Крик Николая на бычка произвёл обратное действие. Он перестал слушать брата, задрал хвост и, всем своим существом выражая страх перед слепнями, устремившимися в атаку на беззащитного бычка, ринулся к лесу. Всё быстрей и быстрей. Николай натянул так верёвочные вожжи, что они не выдержали и оборвались. Телега прыгала на ухабинах; казалось, ещё немного — и разлетится на мелкие части. Её бросало из стороны в сторону; она стонала, дребезжала при каждом ударе в очередной колдобине.

Юра прыгал вместе с телегой, держась за перекладину. Николай отчаянно кричал на бычка, отлично понимая, что кричать бесполезно. Никогда Юра не думал, что бычок умеет так быстро бегать. Его словно жгли раскалённым железом, так он торопился к лесу. Лес был недалеко; Николай спрыгнул с телеги и упал. Бычок бросился в спасительные кусты, ломясь сквозь них, срывая гнилые пни, подминая мелкую лесную поросль. Юру хлестали ветки, а он, прижавшись к перекладине, никуда не смотрел.

Телега цепляется колёсами за осину, бычок, всё ещё вздрагивая и ошалело махая хвостом, взмыленный и непреклонный в своей решимости продолжать бег, дико водит налитыми кровью глазами, тяжело дышит, дёргает несколько раз телегу и смиряется.

— Юрка! — кричит Николай, но Юра молчит; Николай подходит к бычку и гладит по его влажной спине. — Юрка! Где ты, Юрка?!

— А-а.

— Ты почему молчишь? — гневно спрашивает Николай.

— Я не молчу.

— Гляди у меня, мелюзга ты этакая! Беги на дорогу за верёвкой, а то кто ещё подберёт. Жми!

— А сам чего не подобрал? — Юра стороной обходит старшего брата. — Только и можешь разоряться!

— Кто? А ну! Какой шустрый! Смотри на него, господин какой! Вот я тебе куропаткино гнездо покажу! — показывает кукиш. — Не захотел этого? Не захотел? Вот!

— Дождёшься от тебя. В этом лесу, мой Колечка, ни одинёшенького гнезда нет.

Николай ошалело глядит на Юру, и выражение его глаз такое, как у бычка, спасавшегося от слепней. Он, оглядевшись и убедившись, что это именно тот лес, осторожно вынимает из ярма занозу и протягивает Юре. Но Юра не торопится брать, а отходит на несколько шагов дальше. Он знаком с этим приёмом своего брата: протянет что-нибудь, а потом схватит за руку.

— Не бойся, — говорит брат.

— А я и не боюсь. И не таких не боялись.

— Меня не боишься?

— Тебя.

— Ах ты! — Николай срывается с места, но и Юру никто не держит за руку. — Ну, сопляк! Ну, погоди! Я тебе устрою козью рожу! Гнезда нет, он меня не боится, ну постой, славная матрёна! Гнезда нет! Пойдём, я тебе гнездо покажу, Фома неверующий! Идём!

Юра останавливается и идёт на расстоянии за Николаем. В лесу не так жарко, но всё же сухо, и пора давно пролиться дождю. На тальнике сидит пеночка и просит: «пи-ить! Пи-ить!» Ей отвечает другая пеночка — пеночка-трещотка: «тр-р-рр-рс! Тр-р-рр-рс!» Юра глядит на тропинку, глядит по сторонам, на старые трухлявые пни, на кустарник и не слышит, не чувствует себя, будто превратился весь он во что-то такое, что не говорит, а только глядит. Он идёт неслышно, чуть касаясь земли. Из-под самых ног с хрустом и непонятным булькающим хрипом поднимается тетерев, и у Юры от неожиданности ёкнуло сладкой болью сердце и перехватило дыхание.