Отец хочет показать, что это на самом деле так, и говорит:

— Мать! Не хочу этого, а вон дай того!

— Чего того?

— Мать! Ну да ладно, давай, что есть.

— А ну-ка, Юрий, какое хочешь яблоко? — спрашивает дядя.

— Мне вон то! — попросил Цыбулька именно то яблоко, на которое рассчитывал Юра, стесняясь показать на самое большое и, конечно, самое румяное яблоко. Он на него поглядывал, как только сел за стол, и вот Цыбулька словно угадал Юрины мысли.

— Мам, откуда тут у нас гусёнок? Он мне мешает учить! — сказала из горницы Надя.

— Какой гусёнок? Что за гусёнок? Откуда? — всполошилась мать и взяла у Нади из рук гусёнка.

— Дали, — ответил односложно Юра.

— Кто дал? Где взял? Отвечай! — сердито спросила мать. — Отнеси сейчас же, где взял.

— Нигде не брал. Дали.

— Если ты сейчас же не отнесёшь, чтоб духу твоего больше дома не было! Я кому сказала! Ещё этого нам не хватало! Где взял, говори? Чего молчишь? Где взял?

— Соня Кенкова дала.

Мать выбежала вместе с гусёнком из дому. Юре обидно стало, что ему не поверили именно сейчас, когда за столом сидит дядя Антон. Цыбулька был доволен, что на Юру накричали, взял со стола второе яблоко и положил его в карман.

— У меня два, — сказал он ехидно.

— А мне гусёнка насовсем дали. Это дикий гусь. Когда подрастёт, то будет летать, а я к нему подвешу плетёную корзину, и он меня будет поднимать к самым облакам. Я пересяду на облако и буду на нём кататься и оттуда следить за спутниками, а он будет сидеть рядом со мной и согревать меня крыльями, потому что вверху мороз до 40°.

— А меня? — заканючил Цыбулька.

«Вот бы улететь, — думал Юра, — улететь под облака, туда, где летают самолёты, а потом бросить оттуда записку: «Дорогая мама, ты не верила мне, и я тебя покидаю. Очень сожалею, но иначе совесть мне не велит. Улетаю к Ледовитому океану, буду жить среди льдов, охотиться на белых медведей».

Юра замечтался и не заметил, как опустились на двор сумерки и как выкрасились в мягкую синеву окна. Где-то стороной глухо проурчал гром; первые сполохи рассеяли сумерки. Но как только отгорели сполохи, сразу стало темно. Испуганно загомонили гуси. Николай вышел привязывать корову, а в это время пришла мать. Зажгла свет.

— На, сыночек, твоего гусёнка, — виновато сказала она. — Я уж подумала, мой бедненький, бог знает что. Ну, думаю, не хватало ещё, чтоб дети докатились до такого хулиганства, до воровства, когда от стыда глаза девать некуда. Ради вас же живём. Не дай бог кто опозорит мать, отца, семью… Последнее дело.

Юра молчал и шумно сопел. Мать чувствовала себя виноватой и не знала, как искупить вину, погладила его по голове.

— На́ яблоко, — сказала она, выбрала самое крупное и протянула Юре. Он положил яблоко на стол. Тогда мать дала ему ещё одно яблоко и стала уговаривать дядю Антона выпить, покушать огурчиков, груздей. Ей было неловко и перед дядей Антоном.

— Всё, — сказал дядя Антон. — Я когда выпью, у меня сон пропадает.

Юра попросился спать на чердаке, зная, что теперь, после конфуза с гусёнком, мать не откажет.

Он лежал на чердаке и ждал, когда все в доме успокоятся. Вскоре слышно стало, как зачастили струйки молока по ведру — мать доила корову. Подоила корову, накричала на гусей и ушла в дом. Вот громко хлопнула дверь — Николай отправился в клуб на танцы. В горнице шёл разговор. О чём, понять было нельзя. Юра вспомнил, как читал в одной книге: разведчик через дымоходную трубу подслушивал разговор. Он тоже припал к трубе, но только слышно было, как в трубе завывает ветер.

Но вот в доме совсем угомонились, легли спать. Дремотно заурчала тишина, будто переливаясь из одного конца чердака в другой. Запел сверчок. На соломе что-то зашуршало, и по Юриной руке кто-то пробежал. Юра вскочил. До чего черно и страшно на чердаке. Юра заторопился к лазу, быстренько слез по лестнице вниз, отворил осторожно дверь и очутился во дворе.

Санька спал всегда в сенях на старых санях и очень гордился этим, хвастаясь, что только на санях он видит сны, какие не каждую ночь увидишь. Юра подошёл к сеням, потихоньку свистнул, как условились, подождал минут пять, но Санька не появлялся. Тогда Юра снова свистнул, толкнул дверь, но она оказалась запертой. В любую минуту мог кто-нибудь выйти. Юра обошёл сени. Со стороны палисадника к ним была приставлена лестница, по которой он и залез в сени. Прислушался и снова свистнул. Тишина. Свистнул посильнее.

— Кто там свистит? — раздался совсем рядом девичий голос.

Юра от неожиданности присел и попятился к лестнице, налетел на кастрюли; кастрюли со страшным грохотом полетели вниз.

— Мама! — испуганно закричал голос.

Раздумывать некогда. Юра прыгнул из сеней, угодил ногами в горшок с цветами, которые вынесли перед дождём, ушиб ногу и побежал на улицу.

У Фомичёвых засветились окна, забегали по двору. Нечего было и думать, что Санька после такого шума пойдёт с ним в лес. Разве мог Юра знать, что Санькина сестра Рая будет в это время спать в сенях.

— Держи вора! — закричали на всякий случай у Фомичёвых.

Стояли последние дни тёплого мая, скоро каникулы, и в школу Юре, как никогда, хотелось ходить, потому что он в последнее время неожиданно для себя обнаружил, что учиться интересно, а учение в школе — это целая жизнь, слушать учителя, оказывается, тоже любопытно, на перемене играть, бегать — что может быть замечательнее; отвечать, когда знаешь уроки, ни с чем не сравнимое удовольствие, только надо выучить уроки — и всё.

Юра прихватил с собою луноход и побежал в школу. По дороге встретил Саньку, пошёл медленнее, ожидая, что же Санька скажет в своё оправдание. Санька униженно молчал, плёлся позади.

— Нужно мне с тобой, Фомочка, связываться, с сонной тетерей! — не стерпел Юра. — Как дохлая курица! Какой из тебя космонавт? Никогда ты, Фомочка, Гагариным не станешь.

— У меня глаза слипаются, спят — и всё. Я встал, Борода, а глаза не открываются. Как же я с закрытыми глазами буду ходить, сам посуди.

Униженный тон Саньки подействовал на Юру, и он смягчился, возле турника взял с Саньки самое последнее и самое твёрдое слово, что уж этой ночью они обязательно сходят в лес, и Санька тут же поклялся отцом, матерью, братьями и сёстрами, что никогда в жизни больше не подведёт Юру.

Осталось учиться всего три дня. Ребята старались не пропускать занятия, перестали почему-то болеть и стали посещать даже неинтересные уроки. Ученики старших классов, разбившись на небольшие группки, ходили молча, загадочно смотрели вдаль, где им мерещилась новая, раскрепощённая от школьных пут, жизнь, светлая печаль лежала на их лицах, печаль расставания. Но среди учеников младших классов шла прежняя кутерьма.

Не успел Юра вытащить из-за пазухи свой самодельный луноход, как набежали ребята. Одни восторгались луноходом; другие, которым в данный момент нечем было козырнуть, завистливо молчали; третьи, увлечённые всеобщей суматохой, вытаскивали из потаённых недр своих карманов спутники, самолёты, голубей самых последних конструкций, а четвёртые равнодушно глядели на всё и жевали пироги, хлеб. Но не равнодушные ребята интересовали Юру. Он ждал Мишку Марчукова, который по понедельникам удивлял ребят какой-нибудь новой игрушкой, привезённой ему отцом из Омска на собственной машине.

А вот появился и Марчуков, молча вытащил из ранца железный танк, совсем новый, со звёздами на башне, с настоящими гусеницами. Юра считал себя уже посрамлённым, когда увидел, что Марчуков сам катит свой танк и урчит: «Ур-р! Ур-др-др-дрр-р!» Марчуков ни на кого не смотрел, зная, что ни у кого нет такой игрушки, как у него, а это уже само по себе не мало.

Ребята, только что с интересом смотревшие на Юрин луноход, стали отходить к Марчукову.

И тут Юра пустил свой луноход. Луноход двигался сам, хотя и не был покрашен и звёзды на нём не так алели, как на танке Марчукова. Он двигался медленно, потом остановился (Юра в это время наступил на нитку, тянущуюся к резинке) и оглушительно затверещал, словно что-то сказал, а потом как ни в чём не бывало поехал дальше. Вот так на! Это произвело впечатление! Ребята, даже те, которые спокойно смаковали пироги, бросились к Юре. Они чуть не раздавили луноход, сгрудившись вокруг конструктора лунохода, спокойно восседающего на корточках перед ним, спрашивали, кричали и никак не могли прийти в себя, каждому хотелось иметь именно такой, каждый желал подержать его в руках или хотя бы дотронуться. Марчукова забыли. Он сердито урчал всё громче, потом и его разобрало любопытство.