Примчал к тете Зине.

— Теть Зин! — крикнул. — Удивительная история! Настоящее чудо! Представляете, в нашей скворечне змея и птица живут вместе!

— Не может быть! — твердо сказала тетя Зина.

— Не верите? Пойдемте, покажу, — я потянул тетю Зину за рукав.

— Так-так, — задумалась она. — Послушай, а змея какая? Не бурая с белыми крапинками?

— Точно! — выпалил я.

— Ах вон оно что! — засмеялась тетя Зина. — Ну конечно, это вертишейка. Твоя змея и птица — одно и то же. Вертишейка, птица, которая подражает змее. Она угрожающе вертит головой, изгибает шею, шипит. Любой зверь остановится ошарашенный, сбитый с толку, а плутовка в это время и улетит… Иногда начинает корчить из себя змею, когда вообще видит что-нибудь необычное, но это уже просто так, пугает на всякий случай.

Огородные пугала стояли по всему поселку. В сарафанах и ярких рубашках, с ведрами, горшками и мисками на голове; в руках у них болтались бумажные вертушки, бутылки, консервные банки и разные склянки. Эти штуковины трещали и звенели, но птицы не обращали на них никакого внимания: летали, где вздумается и клевали что хотели; некоторые даже садились на пугала и, как бы посмеиваясь над ними, чистили клюв.

Самое огромное пугало стояло в огороде Поляковых — оно напоминало разбойника: в драных широченных брюках, в лохмотьях от телогрейки и дырявой соломенной шляпе; на лице — наволочке, набитой опилками, чернели глазищи-пуговицы и усы из шнурков; в руках палка — не пугало, а вылитый разбойник.

Таким же разбойником, даже бандитом, выглядел поселковый мальчишка Славка — конопатый, с растрепанными, как мочалка, волосами, весь в царапинах и ссадинах.

Целыми днями Славка шастал по поселку в поисках приключений; за ним неотступно вышагивала его младшая сестра Аленка — она выполняла роль оруженосца и загонщика. Когда Славка охотился на ворон, Аленка собирала камни для рогатки и обходила птиц стороной, пугала их и гнала к засидке брата. Когда Вовка сбивал чужие яблоки, Аленка стояла на стреме и предупреждала об опасности. Эта дошкольница внешне была — копия брата, и в ней тоже угадывались кое-какие разбойнические наклонности — то и дело показывала мне язык.

Ну а Славка с нами, дачниками, говорил откровенно насмешливо. Однажды сказал:

— Поляково пугало ночью по огороду бродит и гудит.

— Не верю! — сказал я.

— Заливай больше! — хмыкнул Вовка, тоже дачник.

— Не верьте, пожалста, — Славка разлегся на траве и начал жевать травинку.

— Ты что, видел? — спросили мы с Вовкой.

— Если б не видел, не говорил. Вчера полез к ним за клубникой, а оно как бросится на меня! Еле удрал.

— Вот фрукт! — сказал Вовка. — Дурака валяет. Думает, мы маленькие.

— Не верьте, пожалста, — Славка пожал плечами. — Но лезть не советую.

— А мы нарочно слазим, — сказал я.

— Ну слазьте, слазьте, — усмехнулся Славка. — Я посмотрю, как вы драпака дадите.

— Не смеши! — сказали мы с Вовкой. — Сегодня же ночью полезем.

— На спор? — Славка прищурился.

— На спор!

— Встретимся в двенадцать ночи у их сарая, идет? — сказал Славка.

— Идет, — ответил Вовка, а я кивнул.

С вечера мы с Вовкой забрались на наш сеновал. Стали ждать полночи. Ждали, ждали и не заметили, как уснули. Проснулись от стука — кто-то бросал голыши в окно.

— Наверно, Славка зовет, — вскочил Вовка.

Мы выглянули наружу, но Славку не увидели. Слезли с сеновала, обошли двор — никого не обнаружили. А вокруг темнота, и ветер какой-то, и в старицах шлепают лягушки.

— Пойдем к поляковскому сараю. Может, он там, — предложил Вовка.

Еще на сеновале, как только послышался стук, мне расхотелось идти к пугалу, а в этот момент — и подавно, но отговаривать Вовку я все же не решился и, поеживаясь, проговорил:

— Пойдем.

Мы подошли к поляковскому сараю, но Славки и там не было.

— Дрыхнет, — сказал я.

— Может, он в огороде? — откликнулся Вовка.

Мы пролезли в дыру между изгородью и сараем, и очутились на грядках. Стало тихо. В глубине огорода чернело пугало.

— Пошли, — подтолкнул меня Вовка.

— Угу, — выдавил я.

Прижавшись друг к другу, мы стали подкрадываться. Внезапно я почувствовал, как Вовка дрожит.

— Ты что дрожишь? — прошептал он.

— Это ты дрожишь, — пробормотал я.

Дальше мы поползли, не отрывая глаз от пугала. С каждым ползком пугало увеличивалось; мы уже различали его глазищи и усы, слышали шелест лохмотьев, позвякивание бутылок… И вдруг — то ли мне показалось, то ли на самом деле, но неподвижный истукан качнулся. Я замер; по спине пробежали мурашки.

— Ты что? — шепнул Вовка.

— О-он шатнулся, — еле пролепетал я.

— Ты что, рехнулся? Я ничего… — Вовка не договорил. Пугало явственно закачалось и вдруг… загудело, взмахнуло палкой и пошло на нас.

Мы заорали и бросились назад, к сараю. А оно — за нами, и все гудит. Вовка первым оказался у дыры, полез да застрял. Я пихнул его, но поскользнулся и упал. А пугало уже почти подбежало, уже занесло палку, чтобы ею огреть меня по голове, и вдруг как крикнет:

— Попались, голубчики!

И мы сразу узнали Славкин голос…

— Думаешь, мы испугались? — сказал Вовка, когда Славка вылез из пугала. — Дудки! Нам совсем не было страшно.

— Нисколечко! — добавил я, стряхивая землю и незаметно вытирая слезы.

По вечерам все поливали огороды. Колонка находилась в центре поселка; из нее била мощная водометная струя. Колонку называли «водокачкой» и считали самым важным поселковым сооружением. От колонки к домам вели водоотводные канавы для стока, и в каждом саду была водоемкая яма, чтобы не ходить с ведрами на колонку и чтобы вода за день нагревалась. Водоносные канавы называли «каналами».

Были и старые канавы с запрудами, от которых тянулись протоки в старицы — топкие водоемы, заросшие травой и затянутые тиной — царство тритонов, лягушек и водомерок.

Две-три старицы имели приличные размеры — в них мы купались и катались на плотах, а в одной даже ловили карасей — когда-то кто-то выпустил мальков и они расплодились. Эту последнюю старицу-озеро время от времени очищали от водяных растений — она служила водохранилищем на случай пожара.

Вовка был смотрителем каналов-водоводов; то и дело углублял их русло, водомерным шестом измерял ямы, справедливо распределял водосброс, открывая одни и закрывая другие «шлюзы» на водоотливных рукавах. Это была ответственная работа; не зря Вовку уважительно называли водолейщик, а то и — водовик, водовод.

Вовка знал все: какой канал водостойкий, водопадистый, какой водопойный, то есть слишком впитывающий водоток; в какой яме вода синяя, с водоворотами, в какой — темная, стоячая, в какой — ржавая, железистая, в какой «цветет», то есть позеленела от микроорганизмов.

— Самое трудное после дождей, — объяснял Вовка дачникам. — Тогда в ямах начинается разлив, наводнение. Приходится делать отводные каналы, водорытвины.

Многие взрослые считали, что из Вовки получится великий строитель каналов.

— Вы правы, но не вполне, — говорил дачник дядя Юра, который в молодости служил на флоте, а последние годы работал мастером на заводе. — Из него может получится отличный моряк или водолаз, или спортсмен-пловец. У него совершенно отсутствует водобоязнь.

В самом деле Вовка любил воду, он был настоящий водолюб: с утра обходил свои владения, босиком шлепал по каналам, вброд пересекал старицы; домой приходил мокрый, в тине и ряске. Вовкина мать жаловалась посельчанам:

— У всех дети как дети, а у меня не сын, а водяной.

— Вы совершенно неправы, — говорил дачник дядя Юра. — Ваш сын занимается крайне важным делом, без него цветущие огороды так пышно не цвели бы.

Два летних сезона Вовка «работал» водолейщиком, но затем в поселке провели водопровод и на участках установили краны; надобность в каналах отпала, вскоре они заросли травой, а ямы пересохли и осыпались.