В мастерской было шумно, и от горна било жаром. Дядя Толя раздувал мехами огонь. Потом брал щипцы, вынимал из пламени белое раскаленное железо и нес его, рассыпая искры, на наковальню, и бил по нему молотком, и оно становилось мягким, как глина.

— Заходи, заходи! — проговорил дядя Толя, как только я заглянул в дверь. — Ты что такой кислый?

Я пожал плечами.

— Хорошо, что пришел! — продолжал дядя Толя. — Мне как раз нужен помощник. Держи-ка щипцы!

Я подбежал к наковальне и крепко ухватился за щипцы. А дядя Толя ударил по железной болванке несколько раз молотком, и болванка превратилась в подкову.

— Теперь давай зачищай вот эти прутья, а я сделаю обруч для бочки. — Дядя Толя положил передо мной ржавые железные пруты, дал напильник, показал, как надо зачищать. — Из них мы сделаем много разных вещей: засовы, обухи, лапки, молотки.

Я стал зачищать, водить напильником по прутьям. На пол посыпались опилки, мелкие, как мука; вначале оранжевые, потом серебристые. Зачистив с одной стороны, я переворачивал пруты и зачищал с другой. А рядом, на наковальне, стучал молотком дядя Толя и подбадривал меня:

— Давай, давай, работай! Работа вылечивает от всякой хандры!

И я работал. Напильник нагревался и жег руки, пот лил со лба, но я зачищал, старался изо всех сил. Еще бы! Сколько полезных вещей из каких-то обыкновенных прутьев, и сделаем эти вещи мы с дядей Толей вдвоем, он и я.

Когда я зачистил все пруты, они блестели, как зеркало.

— Из тебя выйдет мастер! — сказал дядя Толя и пожал мне руку.

— Дядь Толь! — попросил я. — А можно, я завтра опять приду?

— Ясное дело, приходи! И пораньше! — дядя Толя хлопнул меня по плечу.

Весь вечер мне хотелось веселиться и петь и делать что-нибудь необыкновенное. И это был самый лучший праздник. Праздник без подарков.

В нашем дворе у всех ребят были прозвища. Как правило их давали по фамилии. Например, Карасева Вовку звали Карась, Доскина Генку — Доска. Но если фамилия была неинтересная и из нее никак не складывалось прозвище, то давали кличку по виду или по какому-нибудь таланту. Так, длинноносого Филиппа нарекли Дятлом, толстяка Женьку одни звали Пузырь, другие — Жиртрест, а фантазера и вруна Юрку — Враль или Загибала.

Я был самый счастливый — имел больше всех кличек и прозвищ. Во-первых, у меня хорошая фамилия — Смехов. Во-вторых, я от природы рыжий и немного заикаюсь и у меня огромные, с блюдце, уши, которыми, кстати, я умел шевелить, но, главное — я мог состроить такую физиономию, что все падали от смеха. Ребята постоянно советовали мне выступать в цирке, говорили, что я — прирожденный клоун. Я и сам это знал, и за свое будущее был спокоен.

Однажды в соседний дом переехали новые жильцы, а на другое утро во дворе появился незнакомый мальчишка. Его звали Колька. Вот уж был неудачник так неудачник! Все имел обыкновенное: простую фамилию — Аникин, обычное лицо с нормальным носом и ушами, и весь он был чересчур нормальный: ни толстый, ни тонкий, не заикался, не картавил, даже соврать ничего не мог. Такой оказался правильный и безликий, какой-то пресный и скучный — он не произвел на нас никакого впечатления. Вернее — произвел унылое впечатление, и мы долго не могли придумать ему прозвище. Я хотел его окрестить Сухарем, но подумал, что он обидится. И вдруг Колька сам начал нам помогать:

— Вообще-то я неплохо катаюсь на велосипеде, люблю петь, у меня есть хомяк, — так и сяк подсказывал, но все это было не то — все, что он умел и имел, мы тоже умели и имели. Ну, не хомяка, так попугая или рыбок в аквариуме. Короче, мы измучились с ним, и тогда я спросил:

— А кем ты хочешь стать?

И Колька внезапно брякнул:

— Клоуном.

Вначале мы подумали, что ослышались или что он так по-дурацки шутит. Но когда Колька повторил свою глупость, сказал, что серьезно подумывает пойти в клоуны, мы схватились за животы и покатились от смеха. Особенно я. Я чуть не лопнул, даже припал к земле и долго не мог отдышаться — такую Колька сморозил глупость. Ведь каждому было ясно: уж если из кого и выйдет клоун, так только из меня. У меня для этого были все данные: и фамилия, и внешность.

Колька невозмутимо подождал, пока мы отсмеемся, потом пригласил к себе домой.

— Садитесь на диван, — сказал. — Я сейчас. — И ушел в соседнюю комнату.

Через некоторое время из той комнаты, шаркая, вышел старичок с красным носом, в очках, с нахлобученной на лоб шляпой; он был в телогрейке до пят и в валенках — не старичок, а карлик, но какой-то грузный, косолапый. Он кивнул нам и, кряхтя, проследовал на кухню; вернулся оттуда со стулом и, только хотел на него присесть, как стул сам по себе — каким-то невероятным образом — отъехал в сторону и старичок чуть не упал.

Мы впились в необычный «живой» стул. А старичок, нахмурившись, зашел к стулу сбоку и неуклюже прыгнул на него. Но стул опять отъехал, и старичок плюхнулся на пол.

Мы прыснули от смеха и хотели ему помочь подняться, но он вытянул вперед ладонь — как бы останавливая наш благородный порыв, и, рассердившись, стал привязывать стул к торшеру. Привязал, осторожно сел на него и стал делать вид, что прикручивает к валенкам коньки. Прикручивает, а сам провожает глазами кого-то, как бы конькобежцев — будто он на катке. Покончив с коньками, встал, но его ноги разъехались в разные стороны.

Мы расхохотались.

Старичок снова опустился на стул и пригрозил нам пальцем. И вновь стал рассматривать катающихся. Заметил знакомых, поприветствовал, приподняв шляпу и обнажив седые волосы с лысиной, и вдруг неумело, спотыкаясь и размахивая руками, побежал за своими знакомыми. Догнал, вцепился в чью-то куртку и дальше покатился, как на буксире. И вдруг сбросил валенки, хлопнул в ладоши и сделал сальто. Потом неожиданно скинул телогрейку и… маску и старичком оказался… Колька.

Несколько секунд в комнате стояла тишина — мы не на шутку были ошарашены. Потом ребята опомнились, заохали и заахали, бросились поздравлять Кольку. Все, кроме меня. Мне почему-то стало тоскливо.

Вовка Карасев был жутко самоуверен. Он думал, что снег появляется только потому, что у него есть лыжи, а дождь сыплет потому, что он — обладатель прозрачного плаща и галош. И конечно, он был уверен, что дядя Леша работает вагоновожатым для того, чтобы его, Вовку, катать по городу.

Дядя Леша жил в нашем дворе и, действительно, работал вагоновожатым, но вовсе не для того, чтобы катать Вовку. Он вообще не мог возить пассажиров, так как работал на грузовом трамвае, рельсовозе.

Трамвай дяди Леши представлял собой вагон с кабиной и открытой платформой — на ней возвышался подъемный кран. На платформе дядя Леша возил рельсы, пропитанные битумом шпалы, болты, гайки и огромные гвозди — костыли, которыми крепят рельсы к шпалам.

Много раз Вовка упрашивал дядю Лешу прокатить его на рельсовозе.

— Никак не могу, Вовка, тебя прокатить, — говорил дядя Леша. — Ты же прекрасно знаешь, что я работаю ночью, когда ты спишь без задних ног.

— А я не буду спать, — говорил Вовка, — я вообще с вечера удеру из дома и буду вас ждать во дворе.

— Нет, это не годится, — твердо заявлял дядя Леша. — Как-нибудь днем. Днем — пожалуйста, а ночью — ни за что!

И вот однажды счастливый случай представился, причем представился не только Вовке, но и мне.

В тот жаркий летний полдень мы с Вовкой ходили по двору взад-вперед и размышляли — каким бы важным делом заняться. Но никаких важных дел в голову не приходило. В какой-то момент из окна выглянула наша соседка по квартире тетя Глаша.

— Мальчики! — крикнула она. — Почему бы вам не прибрать во дворе?! Посмотрите, сколько валяется досок, бумаг! Не дай бог загорятся — вмиг все сгорим!

— Неинтересное дело! — крикнул Вовка, и я полностью с ним согласился.

Вдруг видим — из подъезда вышел дядя Леша и, стремительно пересекая двор, направился в сторону парка. Разумеется, не парка «Культуры и Отдыха», а трамвайного парка — депо. Мы сразу поняли — у дяди Леши крайне важное дело.