Лидия высказалась еще смелее:

— Разойдутся, как пить дать, тут и говорить нечего. Они же знакомы всего ничего. Знаю я эти браки с бухты-барахты. Нет, чтобы узнать друг друга как следует, присмотреться. Как была Олька вздорной, легкомысленной, так и осталась. Надо же, сразу выскочила замуж! За очкарика!

— Не слушай никого, — говорил Анатолий Ольге. — Неверна поговорка: «Друзья познаются в беде». В радости они познаются. Когда мы испытываем затруднения, многие выслушают, придут на помощь, но мало кто искренне радуется нашему успеху. Уж так устроены большинство людей — сострадание им ближе, чем восхищение. Твоим подругам не понять, что мы с тобой необходимы друг другу. Мы с тобой подходим, как две половинки ореха, и ничто не сможет нас разлучить.

Его-то друзья по-настоящему радовались за молодых. Особенно Иван и Михаил, закадычные «дружки неженатики», заядлые курильщики и остроумные насмешники, колючие, беспощадные спорщики — стриженый бобриком «толстяк Ванюшка» и нескладный «фитиль Мишка». При встрече с Анатолием они вставали в боксерские стойки.

— Давай, Толька, защищайся! Сейчас тебе покажем, где раки зимуют, — и, делая выпады, колошматили «женатика».

— Ванька, хороший, пригожий, веселый наш толстяк! — отбиваясь, Анатолий пел популярную тогда песню. — Да ты стал еще толще. Я знаю неплохой рецепт похудеть — в кого-нибудь влюбиться и истязать себя ревностью. Правда, здесь надо быть осторожным — можно исчезнуть совсем! А ты, Мишка, забыл все наши встречи?! — Анатолий переключался на Михаила, напевая другую, не менее популярную песню.

Их связывала въедливая симпатия, веселое противоборство, которое нередко переходило в серьезные споры, когда они разговаривали «с помощью жесткого прессинга» и обращались друг к другу без всякого панибратства, только — Иван, Михаил, Анатолий; но стоило одному доказать свою правоту, как другие тут же сдавались.

— Молодец! Положил меня на лопатки! — Анатолий снимал очки и протирал глаза.

— Ты прав на все сто. Здесь я сливаю воду и беру свои слова назад! — поднимал руки Иван.

— Перед этим я снимаю шляпу! — Михаил наклонялся и театральным жестом снимал несуществующий убор.

Однажды Анатолий несколько раз подряд выигрывал эту борьбу.

— Да, сегодня, пожалуй, мне лучше шляпу вообще не надевать, — сказал Михаил. — Вижу тебе, Анатолий, женитьба пошла на пользу, ты здорово поумнел.

— Точно! — согласился Иван. — Это его жена поднатаскала, — и, обращаясь к Ольге, спросил: — Оль! Хочешь узнать голую правду? Как мы с Мишкой раньше чихвостили твоего Тольку?!

— Не верится, — откликнулась Ольга. — Ну а теперь у него есть защитница.

— Вдвоем вы, само собой, непобедимы. Вдвоем вы как рыбы в воде. Не в море, конечно, — в аквариуме.

У Анатолия с Иваном и Михаилом была настоящая мужская дружба, чистая, бескорыстная, надежная. Именно Михаил, который знал Анатолия с отрочества, поведал Ольге о его судьбе и в заключение сказал:

— Ты, Оль, хорошая, я это понял сразу. Ты украшаешь любую компанию. И Толька золотой парень. У вас любовь, а перед этим я снимаю шляпу. Но прошу тебя об одном — не забывай про Толькины душевные травмы, будь к нему повнимательней, поласковей, — и, расплывшись, добавил: — Ну, и о нас не забывай. Встречай нас как положено — супчиком и так далее. Мы же будем друзьями вашей семьи, надеюсь. И учти, как только заимеете квартиру с балконом в сто метров, мы с Ванькой переберемся на балкон. Надоело ютиться в клетушках, да еще с родителями…

А Иван однажды взял Ольгу под руку и отвел в сторону.

— Ты, Оль, вроде в курсе Толькиной жизни. Так вот, что я хочу тебе сказать. Мы ведь с Толькой друзья давние и до гроба. Это я затащил его в техникум. Я его, понимаешь, ценю. Светлый ум. И порядочный он. Но, как ты догадываешься, был лишен родительской заботы, теплоты… Ты уж постарайся… Понимаешь, о чем я говорю?..

— …Какие мы были беспечные и дружные, — позднее вспоминала Ольга. — Как искренне радовались успехам друг другу, как искренне огорчались неудачам. Иметь настоящих друзей — огромное счастье, друзей, на которых всегда можно положиться, которые не подведут… В то время мы интересовались буквально всем на свете. И что странно, жизнь только начиналась, а мы спешили жить, работать, любить, словно предчувствовали скорую трагедию.

Анатолий с Ольгой начинали семейную жизнь в десятиметровой комнате в многонаселенной квартире. «Уголок» (так называли они свою комнату, на манер романса «Наш уголок нам никогда не тесен») только и мог вместить диван, стол и шкаф, зато на полу вдоль стен лежало множество книг и журналов «Техника — молодежи», а на подоконнике красовался патефон с пластинками и кобальтовая посуда. Ольге нравилось их жилье. В те дни ей вообще все нравилось: и старинный дом, где она теперь жила, и улица Кирова со множеством магазинов, и соседство Чистых прудов, и доброжелательные соседи, которые сразу взяли ее под свою опеку, причем мужчины подготавливали Ольгу к семейной жизни туманными теоретическими рассуждениями:

— Самой природой женщине предназначено быть помощницей мужа, его другом, советчицей. Женщина стержень семьи, и какой ритм установит, такой и будет. Жена отвечает за дом, за честь семьи…

А женщины без всякой поучительной морали открывали Ольге житейские премудрости, давали практические навыки в хозяйстве, учили готовить, покупать недорогие, но ценные вещи.

Больше других Ольгу опекали Ксения Максимовна и Панка. Акушерка Ксения Максимовна и ее муж, страховой агент, были бездетными, тяготились обществом друг друга и все вечера напролет проводили на кухне. Ксения Максимовна развлекала домочадцев «историями» из практики родильного дома, рассказывала про артисток рожениц, про матерей, оставивших младенцев, и про тех, кто их усыновил. Каждую из историй муж Ксении Максимовны дополнял анекдотом. Ксения Максимовна сразу отнеслась к Ольге по-матерински, подробно объяснила существующий порядок в квартире, поставила Ольгин кухонный стол рядом со своим, подарила льняные салфетки, показала, где находятся ближайшие магазины, поликлиника, научила делать морковный пирог и вышивки-ришелье.

Панка была старше Ольги всего на два года, но взяла над ней покровительство — и в знак женской солидарности, поскольку обе «представляли молодое поколение», и на правах старожилки. Панка вводила новую жиличку в «курс всех дел» еще и по привычной обязанности — на заводе, работая сборщицей, она числилась секретарем комсомола. Панка была маленькая, остроносая, большеглазая и… хромая. Она жила с родителями, но их Ольга с Анатолием почти не видели. Отец Панки, тучный военный в отставке, работал инструктором в Осоавиахиме и с раннего утра до позднего вечера находился в своем обществе.

— Горит на работе, — говорила Панка. — У него вместо сердца пламенный мотор. Готовит молодежь к труду и обороне, готовит значкистов.

Мать Панки страдала подагрой и редко выходила из комнаты; большую часть времени сидела в кресле и слушала радио… У Панки часто собирались комсомольцы с завода; они входили в квартиру громогласно, хором здоровались с жильцами, рапортовали о своих делах, шумно рассаживались в Панкиной комнате и вели горячие, запальчивые споры.

Как-то после ухода комсомольцев Панка постучалась к Ольге и попросила ее выйти на кухню, «поговорить».

— Ты видела того белокурого парня в куртке? — проговорила тревожно и сбивчиво. — Он работает у нас слесарем… Я его давно люблю… Из-за него всех к себе приглашаю… А он меня даже не замечает. Я для него просто товарищ, секретарь комсомола… Однажды даже хлопнул меня по плечу… Конечно, зачем ему уродина и калека… Что мне теперь делать, прямо не знаю…

Ольга сразу поняла — это было отчаянное откровение, и чистосердечно возмутилась:

— Что ты говоришь?! Ты молодая красивая женщина, посмотри, какие у тебя глаза! А то, что ты немного хромаешь, это ерунда. Даже незаметно. Да и главное в человеке — душа, а ты такая чуткая, добрая. Плюнь ты на этого слесаря. Тоже мне сокровище! Свет клином на нем не сошелся. Я уверена, ты встретишь замечательного человека, который полюбит тебя.