Я удержался от смеха над невежеством варвара, тем более странным, что постоянный участник набегов, по идее, должен уметь прикидывать стоимость вещей, дабы знать, что именно надо брать.

— Что тебе до моего медальона?

— Ты смелый человек, Ял, — сказал вдруг Снорри. Он сунул в рот остатки хлеба и принялся жевать.

Я нахмурился, пытаясь понять, к чему это он, — может, угрожал? Еще я решительно не понимал, что такое болтается на конце моего ножа, но отправил это в рот, — может, не знать в данном случае было лучше.

Наконец Снорри таки проглотил все и объяснил:

— Ты дал Мэресу Аллусу сломать тебе палец, чтобы не выплачивать долг. И все же в любой момент мог откупиться этой безделушкой. Но ты этого не сделал. Ты предпочел ее сохранить, предпочел чтить память матери, пренебрегая собственной безопасностью. Это называется преданность семье. Честь.

— Бред какой-то! — Меня охватил гнев. Поганый день. Поганая неделя. Хуже просто не бывает. Я вытащил медальон из кармашка под предплечьем. Здравый смысл подсказывал, что лучше этого не делать. Нездоровый вторил ему слово в слово, но Снорри начисто отмел то и другое. Снорри и дождь. — Это просто кусочек серебра, а я никогда в жизни не был…

Снорри выхватил его у меня, медальон описал блестящую дугу и шлепнулся в миску с супом того мужика, щедро обдав его бурой жижей.

— Если он правда ничего не стоит и ты не храбр, тогда не пойдешь туда и не вернешь его.

К своему изумлению, я преодолел расстояние почти полностью, пока Снорри еще говорил. Дядька с супом вскочил, выкрикивая угрозы на своем корявом наречии, опять обзывая меня «убифцем». Его нож вблизи выглядел еще более неприятно, и в отчаянной попытке не дать ему воткнуть этот кошмар в меня я схватил его за запястье и со всей дури дал в нос кулаком. Увы, попал я в итоге в подбородок, но дядька рухнул и — приятное дополнение — приложился затылком о стену.

Мы стояли — я замер от ужаса, он сплевывал кровь и суп сквозь дырки от выбитых зубов. И тут я заметил, что мой столовый нож все еще зажат в кулаке, который я держу у него под подбородком. И он это тоже заметил. Я выжидающе смотрел на руку мужчины, держащую нож, и он наконец разжал ее и выронил клинок. Я выпустил его запястье и дернул свисающую из миски серебряную цепочку, в результате чего оттуда вылетел уделанный супом медальон.

— Если у тебя неприятности, парень, разбирайся с тем, кто это бросил.

Мой голос и рука дрожали, и я надеялся, что это можно принять за проявления мужественной ярости, хотя, по правде, это был чистый беспримесный ужас. Я кивнул на Снорри.

Пинком выбросив нож этого типа из-под стола, я убрал свой собственный из-под его подбородка, вернулся и сел рядом с норсийцем, убедившись, что за спиной у меня стена.

— Ублюдок, — сказал я.

Снорри чуть наклонил голову.

— Похоже, человек, который вернулся с моим мечом против нерожденного, и не собирался пугаться работяги со столовым ножом. В любом случае, если бы медальон ничего не стоил, ты бы задумался, прежде чем бежать отбирать его.

Я вытер медальон тем, что покидало город Вермильон в статусе носового платка и стало уже серой тряпкой.

— Это портрет моей матери, ты, невежественный… — Суп стерся, и стала видна платина, усеянная драгоценными камнями. — Ой!

Признаюсь, под слоем грязи, да еще и замутненными глазами, было трудно увидеть стоимость этой вещицы, но Снорри был недалек от истины. Я теперь вспомнил день, когда двоюродный дед Гариус вложил медальон в мою ладонь. Тогда он сверкал алмазами, улавливая свет и рассыпая его искрами. Платина горела тем серебристым огнем, который заставляет людей ценить ее выше золота. Теперь я помнил это — а ведь забыл на долгие годы. Я хороший лжец. Просто превосходный. А чтобы стать хорошим лжецом, надо жить своей ложью, верить в нее настолько, что, когда повторишь ее себе несколько раз, даже то, что прямо перед глазами, будет восприниматься в ее свете. Каждый раз, год за годом, я брал этот медальон, вертел его в руке и видел лишь дешевое серебро и стекляшки. Каждый раз, когда мой долг рос, я говорил себе, что медальон его не покроет. Я говорил себе, что продавать его без толку, и скармливал себе эту ложь, потому что обещал старому Гариусу тогда, когда он лежал на кровати в своей одинокой башне, весь скрюченный, обещал, что сберегу его. А еще потому, что там был портрет моей матери, и мне не хотелось, чтобы нашелся повод продать его. День за днем, неощутимо медленно ложь становилась правдой, а правда забывалась, и вот я сидел в гостях у Мэреса Аллуса — ложь стала настолько реальной, что, даже когда этот ублюдок приказал своему человеку сломать мне палец, шепот правды не достиг моих ушей и не позволил мне расстаться с этим самообманом ради спасения собственной шкуры.

— Невежественный кто? — беззлобно переспросил Снорри.

— А? — Я перестал начищать медальон. Один из алмазов расшатался, возможно, от удара об миску. Он выпал, и я поднял его. — Давай съедим что-нибудь настоящее.

Матушка не обиделась бы. И тут началось.

Блеск вещицы уже привлек внимание. Из-за барной стойки внимательно смотрел мужик с седыми, отливающими металлическим блеском волосами, кроме единственной пряди на макушке темнее воронова крыла, словно годы забыли о ней. Я быстро убрал медальон, и он улыбнулся, но продолжал смотреть, будто весьма живо интересовался мной. На миг я почувствовал, что знаю его, хотя, клянусь, видел его впервые. Это ощущение прошло, стоило мне выпустить медальон, и я занялся элем.

Снорри потратил остаток денег на большую миску варева, добавку эля и несколько квадратных метров на полу в общем спальном помещении таверны. Кажется, эта комната служила для того, чтобы предотвратить потерю клиентов-пьяниц, которые в противном случае убрели бы в поисках ночлега и очнулись рядом с другой таверной. К тому моменту, когда мы собрались ложиться, местные вовсю орали песни на староронийском.

— «Славная погодка, лучше не бывает…» — прогремел Снорри, вставая из-за стола.

— А неплохо ты поешь; что есть, то есть. — Это уже человек, заседавший рядом над кружкой с темной жидкостью. Я поднял глаза и увидел, что это тот самый тип с черной прядью в седеющих волосах. — Я Эдрис Дин, тоже путешествую. Вы же утром на север подадитесь?

Он вышел из-за барной стойки и наклонился, чтобы слышать сквозь ор.

— На юг, — сказал Снорри, у которого резко испортилось настроение.

— На юг? Правда, что ли?

Эдрис кивнул и пригубил питье. Он выглядел грозно, когда не улыбался. Улыбка же не только достигала глаз, но заставляла их добродушно светиться — что весьма трудно сымитировать. В любом случае что-то в тонких шрамах у него на руках, выделяющихся на фоне грязной кожи, заставляло меня нервничать. Это, и быстрые движения его крепко сколоченного тела, облаченного в поношенную кожаную куртку, и ножи на бедрах, причем отнюдь не столовые, а скорее способные распороть брюхо медведю, — заставляли меня нервничать. Еще у него был толстый рубец на щеке, старый, идущий вдоль кости, притягивающий взгляд и заставляющий безо всякой видимой причины ненавидеть его обладателя.

Эдрис причмокнул губами и крикнул тем двоим, с кем он сидел за барной стойкой:

— Он говорит, на юг!

Оба присоединились к нам.

— Мои спутники. Дараб Войр и Миган.

В жилах Дараба, похоже, текла толика африканской крови — смуглокожий здоровяк выше меня ростом на пару сантиметров, с черными-черными глазами и ритуальным узором из шрамов на шее, исчезающим под туникой. Однако больше других меня пугал Миган, самый мелкий из троицы, но с длинными узловатыми руками и бледными внимательными глазами, напомнившими мне о Джоне Резчике. Все трое изображали простое любопытство, но изучали меня так внимательно, что мне стало не по себе. Снорри они тоже отметили, и я пожалел, что он оставил свой топор на конюшне.

— Останься. Давай еще по пиву. А то вон, народ только разогрелся.

Эдрис махнул в сторону столов, где уже вовсю орали песни.